Эхо - Юрий Сбитнев

Теперь мне ничего не снилось, но было тепло и уютно. И еще несколько раз просыпался. Ганалчи протягивал кружку, я пил и снова засыпал.

Но вот проснулся среди ночи. Как можно тише выбрался из спального мешка, сел на постели, соображая, сколько же времени не выходил на волю. Огляделся вокруг. Постель Ганалчи была не занята, не смята даже. Жар в очаге мягко освещал чум, но и не гасил звезд в крошечном круглом хонаре нашего жилища.

И снова, как в то первое пробуждение, не сразу увидел я Ганалчи. Л он так и сидел на обычном своем месте, и трубочка была зажата в кулаке, и выпрямлена спина, чуть-чуть только против обыкновения ссутулился, но глаза были закрыты, и лицо вовсе недвижимое. Ганалчи спал сидя.

Он не проснулся, когда я, одевшись, вышел на волю и постоял подле выхода, прислушиваясь к ночи. К частолесью, куда я отошел, из тайги заспешили олени, окружили меня, тычась мордами в снег у моих ног. И я поговорил с ними недолго, ощущая в себе что-то новое, словно бы пришедшее в меня извне. Так бывает, когда закрываешь только что прочитанную мудрую книгу и, затаив дыхание, боясь пошевелиться, слушаешь в себе какое-то не объяснимое словами Присутствие. Так было и тогда со мною, под теми звездами, в той удивительной ночной звукоте, которая не казалась мне страшной, но, наоборот, радовала и предвещала долгую добрую жизнь.

Олени вовсю затиснули меня, слизав снег вокруг до самой земли, и я, сопротивляясь их силе, стал медленно выбираться из этого живого круга, оглаживая животных по их шелковистым холкам, по некрасивым мордам. Они задевали меня своими рогами, и я отводил их руками совсем так, словно пробирался через заросли густого, но невысокого кустарника.

И снова стоял я у входа в чум, закинув голову к небу, стараясь уловить тот необычайный шелест с горних высот, который можно услышать только на Севере в такую вот ночь странного месяца Вороны.

Почти над самой моей головой стоял Хэглен, а к нему, вздымая млечную пыль мирозданий, мчались во весь опор Сохатые, преследуемые Охотниками!

Я впервые вдруг ясно увидел это и замер, затаил дыхание, чтобы продлить этот удивительный миг далекой межзвездной охоты. А на небе уже вместо Сохатых и Охотников привычно возникал Большой ковш, а чуть поодаль зелеными рысьими глазками вспыхивали Стражи, черпал неизмеримую глубину Малый ковшик и Кассиопея, вольно раскинувшись в том же зените, пленяла прекрасного Ориона… И все там было незыблемо и вечно, как и вокруг меня, и во мне, и в том стремительно возникшем звуке, который не пугал меня теперь, но звал к Тайне, туда, где неторопливо текут подо льдом три реки, три свидетеля свершившегося в то далекое утро…

– Ты не знал, – говорит Ганалчи, – в месяц Вороны просыпается звук. Ты не знал. Тайге тоже замерз голос. Зимой тайга молчит. В месяц Вороны – оттаял голос. Ты не знал.

Вот и еще одна тайна Великого Севера. В апреле глубоко в земле оживает сплетение корней. Первые соки медленно движутся по стволам вверх, к первым теплым лучам солнца. В месяц Вороны солнце и светит и греет уже. Под тем теплом подтаивает ожеледь на ветвях, обретают движение и кухта и сугробы, первые крохотные клювики солнечных затаек долбят ледяной наст, и тайгою бродит из края в край оживший голос тайги, и носит его из края в край на своих крыльях ультан – эхо…

Вот и вся причина моей болезни. И я верю в это, но и немножко не верю, но от этого мне не делается хуже.

– Много мяса ел, – говорит Ганалчи, – кровь свою портил. Я кровь тебе лечил.

– Как?

– А… Думать надо! Трава есть, корень, кора такой, вода разный… Много. Думать надо! Знать. Я знаю.

Ганалчи наладил для меня диету. Сам отбирает особенные куски мяса, поит странной похлебкой, заправленной словно бы молотым зерном, то очень твердым, то вязким, как резина, я устаю жевать, а старик доволен.

Все ко мне в стойбище относятся теперь с превосходным вниманием, жалеют, стремясь как-то и выразить эту жалость. Для них я по-прежнему больной, но сам я этого не чувствую. Никогда не было во мне столько энергии, силы и какой-то неудержимой радости. Но бабушка Дари, древняя и с виду вовсе немощная старушка, едва дотягиваясь, треплет меня по плечу, как несмышленыша.

Я, вероятно, и есть такой для них. В этом вот круге самых простых вещей и простейших истин, без которых, по их понятиям, нет человека.

С каким трудом дается мне осмысление этого Простейшего круга! Не будь рядом Ганалчи, его семьи, даже этой древней бабушки Дари, и мне природой будет запрещено жить. Потому что я не умею жить в природе. Мне было это дано, но я потерял это. Потерять легко… Найти трудно… Но я ищу,

В нашем ежедневном рационе появилось новое блюдо. Охотники добыли сагжоя.

Домашних оленей эвенки издревле не убивают. Не убивают их и сейчас в семье Ганалчи. Странные и прекрасные узы соединяют человека с этим животным – подлинная и высокая, иначе и не назовешь, любовь. Олень и человек с незапамятных времен живут тут, на Севере, вместе. Говорят, что он и тепло, и движение, и работа, и пища для эвенка.

С последним я согласиться не могу. Даже в самые страшные голодные времена, когда семья буквально вымирала, никто не поднимал руку на оленя, никто не забивал его в пищу. Случалось, падало животное, и тогда его съедали. Но чтобы убить оленя ради удовлетворения голода – такого в прошлом не было. Тут действовал самый сильный Закон – необсуждаемого запрета. Так всегда было с домашним оленем, и стада старались всегда умножить.

Дикого оленя добывали, и это всегда было большим праздником.

Вот и нынче в нашем стойбище такой праздник. И необычайное кушанье на столе. Его готовила бабушка Дари.

Сначала она чистила и мыла кишки сагжоя, ловко, как пряжу, сматывая их в клубок. Потом ходила в тайгу и что-то там собирала, шинковала и толкла с жиром мясо. А потом, ловко продев в деревянное колечко кишку и вывернув на ободок края, набивала ее приготовленным фаршем. Перевязывала на равные доли сырой жилкой, и получались колбаски, которые, отварив в котле, подали к празднику.

Колбаса эта оказалась необыкновенно вкусной. Ели ее все с большим аппетитом, а мне казалось, что ничего более вкусного не приходилось пробовать за всю жизнь.

Колбасный фарш был с легкой перчащей остринкой, благоуханно пахнущей кедровым орехом. Кедровников в этих местах не было вовсе, и я считал, что бабушка Дари возит орешки ради такого вот праздничного случая.

Всем очень нравилось, что я так хвалю и так за обе щеки уплетаю стряпню бабушки Дари, и мне подкладывали, а я и не отказывался.

– Это с орешками? – спросил я, и все заулыбались радостно, и старушка закачала головой.

– Та-та, оресками, оресками…

Потом Ганалчи объяснил мне, что блюдо это действительно приготовлено с орешками, которые собирала бабушка Дари в оленьем стаде.

– Она знает, – сказал Ганалчи. – Не всякий орешек; олений надо брать. Дари знает…

Это объяснение не вызвало во мне брезгливости, я даже пожалел, что не знал об этом раньше. И это тоже обрадовало Ганалчи.

– Очень нужно, – сказал. – Польса очень. Олень чистый. Совсем чистый.

Оленя в тайге считают самым чистым животным. Оно так и есть. Питается олень почти одним чистейшим ягелем, пьет очень мало воды, и только родниковую, порою ему хватает росной влаги, а зимой и вовсе не пьет – лижет снег. Мясо его считается лучшим, но есть его надо с умом. Оно обладает слабительным свойством.

Беременным женщинам не только не разрешается есть оленину, но даже глядеть, как ее едят. Считается, что нарушение этого запрета приведет к тому, что роды будут очень тяжелыми.

Вопреки многим утверждениям, что эвенки неприхотливы и неразборчивы в пище, у меня создалось совсем другое мнение. Я ел в кочевьях и стойбищах настолько изысканно и вкусно приготовленные и весьма разнообразные кушанья, что не могу с ними сравнить ни одно из самых деликатесных в европейской кухне. Более того, мне кажется, что наиболее вкусное, что мы имеем в своей еде, как раз ближе всего к таежной пище.

Болезнь моя, скорее связанная не только с нервным напряжением, которое пришло от общения с тишиной, от отсутствия привычных раздражителей, обычной в нашей жизни суеты и спешки, связана была еще и с начинающейся весенней цингою. И лечил меня Ганалчи, кроме сна, возбуждаемого дымом сжигаемых трав, того самого напитка, голосового речитатива и, что еще более удивительно, – счета, еще и диетой, о которой знал куда больше всех тогда знакомых мне врачей.

Я расспрашивал Ганалчи о пище, пытаясь записать кое-какие секреты их кухни. И он охотно открывал мне их, вроде того, каким было приготовление оленьих колбасок.

Особенно строгая диета накладывается на беременных и кормящих женщин. До родов женщина не имеет права есть брюшину медведя, мясо старого оленя. Но позволительно и даже следует есть почки и печень, мясо сердечной мышцы и снятое с головы. Считается, что это облегчит роды и ребенок будет резвым. Но после родов надолго определяется запрет на рыбу и птицу, нельзя есть и зайчатину.