Праздник подсолнухов - Иори Фудзивара

«Приносим свои извинения за наш интерес к Вашим воспоминаниям».

Я так и эдак вертел карточку в руках, разглядывая эти строки, когда она спросила:

— Что это за воспоминания, о которых здесь написано? — Я не ответил, и она продолжила: — Знаешь, он совершенно не настаивал на моей встрече с тобой. Так что не спрашивай у меня, что он затевает. Не представляю, с какой целью он дал мне эту визитку. Я спросила, но он ответил, что раз я уволилась, то нас теперь ничто не связывает. Так ничего и не рассказал. Только еще раз напомнил насчет случайной встречи с тобой. Но… как бы получше выразиться? Это трудно объяснить, но у меня возникло ощущение, будто он поручил мне эту работу. Поручил поработать посыльной, понимаешь? Думаю, что-то такое он имел в виду. Пожалуй, из него вышел бы отличный психолог.

Слушая ее рассказ, я продолжал разглядывать карточку. Потом взглянул на Мари:

— Казино временно закрылось, я угадал? Где же ты была эти несколько дней?

Она почему-то смутилась. Затем, похоже, справилась с собой, и голос ее снова зазвучал непринужденно:

— Расскажу, но при одном условии.

— Каком еще условии?

— Мне теперь некуда податься. Хочу попросить у тебя разрешения остаться здесь на некоторое время.

— Если это твое условие, то можешь не рассказывать.

— А если я отдам тебе весь свой миллион?

— Не стоит.

Она посмотрела на меня и холодно улыбнулась:

— Я знала, что ты это скажешь. Что ж, поищу дешевую гостиницу.

Она убрала конверт в сумку и, уперев руки в столешницу, поглядела на меня. Я тоже взглянул на нее. Неожиданно ее лицо приняло бесстрастное выражение, напоминающее маску. Наконец она проговорила, словно выплюнула, одно-единственное слово:

— Подлец.

Она решительно поднялась на ноги.

— Постой.

— Ну что еще? Не хочу больше иметь с тобой ничего общего.

— Я не о том. За мной остался должок. Это, кажется, твои слова. Ты еще не выслушала мой рассказ. Я не смогу жить спокойно, зная, что должен кому-то.

— Какое мне дело, может жить спокойно подлец и недоумок или не может? С меня довольно. Долг можешь не возвращать. Надо же быть такой дурой, чтобы связаться с мужчиной-мальчишкой! Прощай.

Она направилась к выходу. Спина прямая, как у оскорбленной королевы. Походка яростная. Я ошеломленно смотрел ей вслед. Внезапно она замерла. Руки резко взметнулись к лицу. Она застыла и, казалось, даже перестала дышать. Словно статуя, которую неведомый скульптор запечатлел в момент движения. Стояла не шелохнувшись. Глаза широко распахнуты.

Я окликнул ее:

— Что случилось?

— Мышь… — (Мне показалось, что она задыхается.) — Огромная мышь.

Я проследил за ее взглядом. Из-под раковины на нас смотрела «соседка».

— Эй, — обратился я к мышке, — исчезни.

Та склонила голову набок. Может, показалось? Однако через мгновение мышь исчезла, словно вняв моей просьбе.

Девушка рухнула на татами как подкошенная. Я поднялся, обошел ее и обнял за плечи. Хрупкие плечики мелко вздрагивали — вверх-вниз. По лицу градом струился пот.

— Что с тобой? Ты в порядке?

Из груди Мари с шумом вырывались хрипы, будто кто-то выворачивал наизнанку ее легкие. Наконец она сдавленно прошелестела, что все в порядке.

— Не любишь мышей?

В ответ снова шелест:

— Мерзость.

— У тебя с ними связано что-то неприятное?

— Однажды они меня чуть не загрызли.

— Чуть не загрызли?!

Судорожно выдохнув, она кивнула, показывая, что все в порядке, и поднялась на ноги.

— Я тогда была совсем маленькой, — ответила она, потягиваясь; кажется, к ней понемногу возвращалось самообладание.

Сжав в руках чашку с молоком и поминутно озираясь по сторонам, она начала рассказ.

Ей тогда было года три. Как-то ночью, во сне, она почувствовала дикую боль в щеке. Боль была такой сильной, что ей даже показалось, будто лицо сейчас рассыплется на кусочки. Девочка проснулась в слезах. Совсем близко, буквально в сантиметре от подушки, она увидела крупную мышь. Затаив дыхание, ребенок с ужасом наблюдал, как грызун надвигается на нее. Мышь тоже смотрела на девочку. Отвратительная мышиная морда была вымазана кровью. Притаившись, девочка с ужасом взирала на происходящее. Внезапно мышь улыбнулась. Растянула окровавленную пасть и страшно осклабилась. Девочка не могла издать ни звука. И тут мышь напугал громкий возглас отца. Грызун дернулся и отвернулся. Девочка с облегчением вздохнула, но не тут-то было. Мышь снова обернулась к ней и, не обращая внимания на угрозы отца, еще раз оскалилась в улыбке. Казалось, она насмехается. В это мгновение девочка четко расслышала мышиный голос: «В следующий раз я непременно тебя загрызу».

— Хоть я и была совсем малышкой, — Мари подняла на меня глаза, — до сих пор в мельчайших подробностях помню ту картину. И мышиный голос помню. Позже, когда я выросла, отец рассказал, что мое лицо было перепачкано в крови. Значит, мышь едва не загрызла меня. И непременно загрызла бы, если бы не отец.

Что я мог на это ответить? Добавив, что на лице с тех пор остался шрам, она повернулась ко мне щекой:

— Вот, смотри.

Вблизи ее кожа казалась еще более гладкой, и даже при ярком свете я не смог разглядеть ни одной отметинки.

— Похоже, нет у тебя никакого шрама.

— Есть!

Внезапно она схватила мою ладонь и провела ею по щеке, желая, чтобы я непременно нащупал невидимый шрам. Кожа ее была чуть влажной и горячей. Но никакого шрама я так и не заметил, под пальцами я чувствовал лишь упругую гладкую девичью кожу.

— Вероятно, шрам остался с внутренней стороны, — сказал я примирительно, — мышиная травма.

— Да, мышиная травма, — подтвердила она.

— Та или иная травма есть у каждого из нас, но о мышиной травме я слышу впервые.

Она тихонько спросила:

— Мышь больше не выйдет?

— Не выйдет, — соврал я, — у нее такая традиция: выходит строго раз в три дня.

Приложив руку к груди, она призналась, что все еще боится. Затем тихонько спросила:

— Можно мне еще молока?

Я встал. Подогрел молоко в кастрюльке. Когда я вернулся с горячей чашкой, Мари выглядела странно. Что-то в ней неуловимо изменилось. Сейчас она казалась рассеянной. Взор ее блуждал где-то далеко. Я устроился на татами напротив, и ее взгляд медленно переместился на меня. Обхватив чашку двумя руками, она хрипловато пробормотала:

— Если честно, до сегодняшнего утра я была у отца. Все эти дни. В том самом доме, где однажды увидела мышь.

— А где твой дом?

— Полтора часа на поезде от Центрального вокзала, в другом большом городе. Не хочу говорить название.

— Почему ты вернулась домой?

— Папа умер. Покончил с собой. Повесился прямо в комнате.

Я молча взглянул на нее.

— Несложно догадаться, почему он это сделал, — пробормотала Мари. Она попыталась рассмеяться, но ей не удалось. — Выслушаешь?

Я не ответил. Это было бессмысленно. До меня ей сейчас нет никакого дела. Она говорит сама с собой.

— Я расскажу тебе одну вымышленную историю. Выслушаешь?

Я кивнул, но она вряд ли заметила.

— Возможно, такое случается и в жизни, — она уставилась в стол, — но моя история просто фантазия. — Она подняла голову. Теперь на меня был направлен прямой и решительный взгляд. Приняв мое молчание за согласие, Мари начала повествование. В голосе ее зазвучала ирония. — Представим себе мужчину средних лет, чуть за пятьдесят, тяжелобольного. Каждые три дня ему следует делать гемодиализ, но во всем остальном он не отличается от обычного человека. Просто малообеспеченный гражданин старше пятидесяти. Казалось бы, этот мужчина средних лет испытал на себе все несовершенства мира. И все же этому несчастному не чужды кое-какие человеческие слабости. Например, похоть. Хотя кто его осудит? И вот представим, как однажды ближе к вечеру он решает посетить какой-нибудь фудзоку. Один из нескольких унылых фудзоку своего города, где посетителям предлагают выбрать девочек по фотографиям в альбоме. Он не желает смотреть фотографии. Ему все равно. Он впервые оказался в таком месте и даже представить себе не может, что здесь можно диктовать свои условия. В потной ладони зажата мятая купюра, десять тысяч иен, заработанные дочерью-студенткой в супермаркете. И вот он ждет в комнате, к нему выходит девушка. Мужчина в шоке. Девушка тоже. Они не знают, что сказать. Молчание затягивается. Одна надежда — скоро их время выйдет. Вскоре мужчина так же молча выходит из заведения. Ему ничего не остается, кроме как понуро вернуться домой. А девушке ничего не остается, кроме как выбежать на улицу и провожать его долгим взглядом. Ничего другого не остается… В закатном солнце фигура мужчины отбрасывает длинную тень. Думаю, его силуэт всегда будет стоять у нее перед глазами. Может быть, где-то в мире даже можно увидеть такую картину.