Судьба кочевой культуры - Ннаталья Жуковская

Один день из жизни этнографа

Люди, далекие от этнографии и экспедиционной жизни, часто спрашивают меня: ну что ты делаешь в своей Монголии? Археологи копают древние могильники и города, геологи ищут месторождения — это понятно. А ты? Ходишь по юртам? Беседуешь со стариками? О чем? Обо всем…

Итак, всего один день.

20 августа 1979 года, понедельник.

На центральную усадьбу сомона Жаргалант мы прибыли вчера вечером. Уже в сумерках отметили красоту здешних мест: спокойное величие реки Идэр, рощу двухсотлетних лиственниц с мощными корнями — причудливыми творениями природы, многоплановую панораму гор. Однако сумерки в Монголии коротки, и, не дожидаясь темноты, мы выбрали уютное место, поставили палатку и сварили традиционную лапшу с тушенкой. По уже сложившейся экспедиционной привычке посудачили, глядя на звездное небо, быть или не быть ночью дождю, и улеглись спать. К этому времени и в сомоне стихли все звуки. Рабочий день кочевника заканчивается с заходом солнца. У нас, этнографов, изучающих традиционную кочевную культуру, тоже. И лишь у собак еще продолжалась своя неугомонная жизнь.

Утро холодное, небо затянуто облаками, дождь. Вылезать из спального мешка, умываться в ледяном горном ручье, готовить завтрак — господи, до чего ж не хочется! Но надо: первый потенциальный информант уже сидит возле нашей машины и терпеливо ждет, когда мы проснемся. Это местный шофер, у которого какие-то неполадки в машине. Он не прочь получить от нас помощь, но еще более хочет знать, кто мы, откуда и зачем сюда прибыли. И это для него важнее и интереснее, потому что сомон Жаргалант, отгороженный высокими горами и труднодоступными перевалами, гостями особенно не избалован.

С шофера Бата и начался наш рабочий день. Пока разогревались остатки вчерашней лапши и готовился чай, мы узнали, кто из сомонного и партийного начальства сейчас на месте и к кому из местных старожилов следует обращаться с интересующими нас вопросами по традиционной духовной культуре. Ну что ж, начало положено. Завтракаем — и за дело. На этот раз в составе этнографического отряда Советско-монгольской историко-культурной экспедиции четыре человека: монгольский этнограф Д. Ням, член Союза художников МНР А. Даваацэрэн, шофер Костя Шишкин и я. Наш маршрут проходит по северу Архангайского и югу Хубсугульского аймаков МНР. Круг интересов у каждого члена отряда свой; меня интересует система символов в традиционной монгольской культуре, Няма — искусство дарханов, мастеров чеканки по серебру, Даваацэрэна — работы местных умельцев-резчиков по дереву. Ну а шофер Костя, помимо того что должен держать на ходу и в порядке машину, добровольно принял на себя заботу о нашем ежедневном питании. Места здесь рыбно-ягодно-грибные, и это значительно облегчает его задачу. Одним словом, у всех свои заботы.

В сомоне Жаргалант дело нашлось каждому. Сначала мы, как полагается, представились1' местному начальству, коротко рассказали о работе экспедиции, ее задачах, находках и планах, еще раз проверили имена интересующих нас информантов и, заручившись обещаниями помогать нам, разбрелись по юртам.

Первый, к кому мы нагрянули в «гости», — бывший механик местного молочного завода, ныне пенсионер Магсаржалам. Однако нас больше интересует другая сторона его личности — он считается лучшим из местных знатоков старины и немало гордится этим. Он, его жена и дочь раскладывали куски прессованного творога арула на всех солнечных участках своего двора: чтобы этим творогом кормиться зимой, он должен хорошо просохнуть летом. Наше появление прервало эту работу. Узнав, кто мы и зачем, Магсаржалам степенно пригласил нас в юрту. Жена также не спеша начала готовить чай. Раз пришли гости, свежий чай с молоком — первое и непременное угощение. В таких случаях часто беседа долго не клеится, трудно находить общий язык, хозяину не совсем ясно, что от него хотят, но сейчас этот барьер взят с ходу. Магсаржалам сразу уловил суть дела, и беседа плавно пошла с первого же вопроса и первого ответа на него. Семантические оппозиции любой древней культуры (правое — левое, мужское — женское, светлое — темное, жареное — вареное, живое — мертвое, добро — зло, клятва — проклятие и т. д.), их взаимосвязь и противостояние — казалось бы, что общего у них с современной монгольской культурой? Однако и в устройстве юрты, и в представлениях о пространстве и времени, и об обязанностях мужчины и женщины в семье и обществе, и в воспитании детей, и в свадебных, родильных, похоронных обрядах эти оппозиции, хотя и в несколько завуалированной форме, присутствуют до сего дня. Магсаржалам рассказывал о них живо, не опуская деталей, ибо именно они (он это вряд ли знает, но чувствует) порой и являются решающими в оценке места того или иного явления в общей системе культуры.

Три часа пролетели назаметно. Несколько раз хозяйка заново заваривала чай, а под конец даже вскипятила свежее молоко — это знак особого уважения к гостям. Мы порядком утомились, а у меня заныла уставшая писать на колене рука, хозяин же по-прежнему свеж и бодр. Закончили беседу, договорившись встретиться на другой день, и Магсаржалам все так же степенно, с сознанием собственного достоинства проводил нас в следующую юрту — к резчику по дереву Шагдарсурэну.

Дождь наконец-то прекратился, тучи ушли куда-то на юг, засияло солнце. Теперь мы можем не спеша осмотреть территорию сомонного центра. Она типична для сомонов таежной (хангайской) зоны. Много добротных деревянных построек — правление сельхозобъединения, школа-интернат, магазин, больница. И даже личные хозяйства аратов приятно удивляют той же фундаментальностью. При каждой юрте во дворе (хашане), обнесенном крепким дощатым забором, имеется жилой деревянный зимний дом и хозяйственное сооружение, также из дерева, поменьше размером и без окон, сочетающее функции сарая и амбара. Тут же во дворе крытый загон для скота и уборная. Еще двадцать лет назад в личном хозяйстве арата такие постройки были просто немыслимы. Все они — признак прочного, оседлого быта, связанного с идущим в общегосударственном масштабе процессом оседания кочевников.

А вот и другая деталь оседлого быта, чрезвычайно редкая для Монголии, — свиньи, точнее, пока еще поросята, розовые, черные, серые и даже в «яблоках». Свиньи в монгольских сельскохозяйственных объединениях — новоселы; кочевники их никогда не разводили и не ели. Почему? Религия здесь ни при чем, хотя такое объяснение частенько встречается в научной литературе. Ни шаманство, ни буддизм (две основные религии Монголии, сосуществовавшие на протяжении последних семи веков) никаких предписаний насчет свиней и свинины не содержат. Все намного проще и ближе к проблемам материальным, нежели духовным. Свинья не приспособлена к кочевому образу жизни: в ней не развито чувство стадности, она не может жить круглый год на подножном корму и добывать его из-под снега зимой. Эти факторы и решили дело не в пользу свиньи, не дав ей возможность войти в состав стада кочевников евразийских степей. С переходом на оседлость ситуация изменилась: отпала необходимость в кочевке, появилась возможность кормить свинью пищевыми отходами, правда еще недостаточная, ибо в скотоводческом хозяйстве отходов практически нет. Здесь, в сомоне, пока выручают школьная и больничная столовые. Но и свиньи пока еще поросята. Впрочем, многовековой инстинкт срабатывает и у них. Дубов в Жаргаланте нет, но лиственниц достаточно, и любознательные поросята уже давно проверили, что именно у них скрыто под корнями, пропахав своими пятачками немало десятин земли.