Опустошённые души - Василий Брусянин

Знал, что и сегодня не скоро заснёт, и снова встал перед ним из сумрака ночи роковой вопрос: «Что делать?»

Прошедшие последние дни были заняты. Были заняты минувшие дни Сонечкой…

Вспоминал её маленькую красивую головку, блестящие тёмные глаза, весёлый звонкий голос, маленькие руки с тонкими пальцами… Много вечеров провёл он вместе с нею. Они часто читали вместе умные книги, те книги, по которым он когда-то учился думать. Хотелось выучит чему-то Сонечку: бессознательно толкал её на тот же путь, по которому и сам шёл… Шёл — и дошёл до рокового конца, заглянул в бездну. Вовремя одумался, отбросил книги и оставил Сонечку опять одну.

Хорошо было в недавние минувшие вечера. Чувствовалась близость Сонечки. Сидит она, внимательно слушает, верит… Сидит он, смотрит в её глаза, говорит и чувствует тревогу в сердце. Хотел отбросить книги, подойти к Сонечке ближе, обнять её и поцеловать… Долго целовать, а потом выплакать на её груди горячие слёзы о минувшем и начать новую жизнь.

Из глубины больной опустошённой души встал тёмный, могучий призрак сомнений, захохотал как проклятый арлекин, протянул холодные руки в пёстрых дурацких рукавах… И точно спугнул что-то: и всё помутилось, всё уплыло, всё замерло побеждённым… И Сонечка отошла… Впрочем, он сам отошёл, а она осталась с протянутыми руками. Замерла в позе с протянутыми руками и, окаменев, как будто ждала чего-то, во что-то верила и на что-то надеялась.

XV

Как всё неожиданно это случилось. Помнит тот, последний вечер. Она пришла весёлая, довольная, счастливая в ореоле своей влюблённости. А он встретил её с холодным равнодушием. Она ничего не заметила, влюблённая, слепая…

Они сидели в столовой… Выла на дворе буря. Светила старинная лампа под зелёным абажуром. В кресле дремала тётя Анна Марковна и с умилением посматривала на них. Он знал, что эта добрая и недалёкая старушка давно озабочена думой о их счастья, о их браке. Верила в это и Сонечка. По всему было видно: любила и верила, и ждала. А он холодной рукой отдёрнул занавес своей опустошённой души, и на Сонечку пахнуло холодом сомнений.

Помнится, тётушка ушла спать и оставила их вдвоём, как это делала умышленно. Наступил час их любви.

Почему-то Сонечка спросила:

— Вам нездоровится сегодня, Николай Николаич?

Спросила, и голос её дрогнул.

— Почему вы думаете?

— Вы такой сегодня странный, молчаливый… Точно вам скучно со мной?

Он молча стоял у двери и смотрел на неё… Посмотрела она ему в глаза, поднялась, сделала к нему два робких шага и поняла всё.

— Вам скучно со мной, Николай Николаич?

Ждала ответа, шла к нему вся белая, бледная, шла в тревоге с испугом в глазах. Протягивала к нему руки и точно просила: «Пощади! Пощади!» И спросила:

— Вам надоела я? Да?..

— Да, Сонечка, — тихо сказал он и вышел.

Она осталась одна, с вытянутыми руками и точно звала его, точно ждала. Осталась одна вся белая, бледная…

Вот и всё… Вот и весь незатейливый недолгий роман его опустошённой души…

Вспомнил тот вечер, и вдруг чего-то жаль стало. Себя ли пожалел, пожалел ли Сонечку? За что он её обидел?

Прошёлся по комнате, закурил, подошёл к скелету, стоявшему в углу за печкой. Скелет — подарок покойного дяди Владимира. Дядя был доктором, умер от запоя. Когда-то дядя учился по этому скелету и племяннику завещал медицину. Странный был дядя. Почему-то сшил для скелета плащ из красного сукна, к плащу пришил блестящую пряжку. Если набросить плащ на скелет, пряжка приходится как раз на плечевой кости. Так носили свои туники римляне.

Расхохотался. Разве может этот скелет олицетворять собою римлянина? Скелет женщины, маленький узкогрудый с широким тазом. Бывало, гимназистами шутили над скелетом: одевали на череп шляпы и фуражки или повязывали платочком голый череп. Шутки над человеком в прошлом были злые, но тогда было весело им, молодым людям будущего.

«Сонечка умрёт, и после неё останется такой же скелет».

Подумал так, и стало вдруг грустно. И опять пожалел, зачем обидел Сонечку? За что оттолкнул её?

Тётка говорила, что боялась скелета, и холодные кости более десяти лет пролежали на чердаке в ящике. Кости немного потемнели, запылились, и запах от них шёл какой-то сырой, могильный. Всё же взял скелет и поставил в угол, где и раньше стоял в течение долгих гимназических лет.

Хотелось обставить комнату так, какой она была в гимназические годы. Разобрался в книгах и сложил все учебники на одну этажерку, а книги серьёзные выделил на другую. Разобрался во всех ящиках письменного стола. И здесь разобрал старые тетради, записные книги и какие-то клочки бумаги, исписанные его почерком и цифрами, и разложил по ящикам, как будто приготовлялся к занятиям после летних каникул.

Ветхие, пожелтевшие листки бумаги, исписанные его рукою. Пахнуло от них прежней жизнью. А вот разрозненный греческий словарь. Какой-то перевод на немецкий. Тетрадь с выписанными латинскими словами… В верхнем боковом ящике нашёл старые письма. Целый ворох писем за много лет. Письма друзей, родственников. Многих из авторов уже нет в живых, другие затерялись в жизни. А вот и ещё целая связка писем. Развязал верёвку. Даже вскрикнул:

— Ужели это письма Саши?

Его письма. Дрожь пробежала по всем членам. Вспомнил, при каких обстоятельствах привёз эти письма из Петербурга. Долго эти письма хранились у дяди Володи, а потом он перевёз их домой. Трудно, собственно, сказать, почему хранил письма.

— Что было бы, если бы они сейчас нашли эти письма? — прошептал Николай Николаич и даже испугался своего шёпота.

Осмотрелся. Дверь заперта. На окнах опущены шторы. Опять прошептал:

— Сашу могли бы посадить в тюрьму. Его также долго бы продержали! Быть может, что-нибудь хуже сделали бы с ним!

Голова, подхваченная вихрем самых невероятных предположений и опасений, закружилась. События перепутались. Он совершенно забыл, что Сашу уже нельзя подвести этими письмами… Саша давно умер!

Сбросил с плеч плед и закружился по комнате со связкою писем, не зная что делать…

XVI

«Надо спешить. Надо спешить сжечь все эти письма. Что будет, если они найдут письма Саши? Они установят нашу связь. Если найдут письма они, подозрительные без раздумья и глубокомысленные без мудрости, они спросят: „Кто передал вам письма Александра Зейкина?“ Подозрение падёт на тех, нужных людей, и холодный круг цепи расширится и захватит новых людей».

Николай Николаич прошёлся по комнате, постоял у окна, прижал к себе письма и подумал: «Если взять их и аккуратно прибить к нижней доске ящика? Они придут, будут шарить в ящиках и не заметят писем… А если найдут? Они установят мою связь с Сашей, а это важно для них… Они спросят: „Знаком ли я с ним?“ И я должен буду отречься от друга. Совершится то, что уже было в доме Каиафы. Спросили апостола Петра — знает ли он Христа? И он ответил: „Я не знаю этого человека“. И пропел петух. И опять спросили его, и опять он отрёкся… И опять пропел петух»…

Долго ходил по комнате, курил папиросу за папиросой и не знал, что сделать с письмами.

«Важно, чтобы они не установили мою связь с Сашей… Возьмут меня, возьмут и Варю, и Лидию Петровну, и Ивана… Это невозможно»…

Подошёл к печи, ощупал её, заглянул внутрь.

«Глаша забыла затопить печь… Принесла дров и не зажгла подтопку».

Позвонил и долго нажимал кнопку звонка. Глаша явилась не сразу.

— Что, барин?

— Печку, печку не затопили!

Изменилась в лице Глаша, вскрикнула:

— Извините, барин, забыла… Старая барыня позвали меня. Поясница у них болит, надо помазать…

— Разве тётя ещё не спит?

— Нет.

— А сколько времени?

— Двенадцатый в начале.

Ярко вспыхнули в печи поленья, озаряя раскрасневшееся лицо Глаши, её босые ноги, руки… Затрещали дрова, зашипели. Глаша ушла.

Он запер за нею дверь, придвинул к печи стул и сел. Хотел бросить письма в печь, но раздумал… Захотел заглянуть в них. «Только надо спешить, а то придут они, подозрительные без раздумья и легкомысленные без мудрости»… Остановился на одном письме. Саша вспомнил о его кабинете… там, на Моховой… «Как это странно».

«Помнишь, когда мы сидели в последний раз у твоего камина, — писал Саша, — а Влад-в развивал свою теорию успокоения души ради подчинения чувства рассудку, мне думалось, что Влад-в мне чужой. Покой души — ведь это покой могилы!.. Я в тюрьме, я заживо погребён, а душа моя не знает покоя. Когда мы сделали всё, что хотели, ты думаешь — душа моя успокоилась? Нет! Вот это и хорошо, мой друг, если удастся воспитать в себе душу, для которой возможно только одно желание — бури жизни».

И это письмо должно погибнуть. Письмо — гимн душе, которая ищет бури. В одном из последующих писем, в кратком письме Саша бичует себя за слабость.