Что видно отсюда - Леки Марьяна

— Алло, — сказала наконец Сельма.

— Фредерик приезжает, — сказала я.

— Да, я знаю, — вздохнула Сельма, — на следующей неделе.

Аляска посмотрела на меня, голос у меня звучал непривычно громко.

— Успокойся, — сказала Сельма. — Это ведь даже хорошо, если подумать.

— Что?

— Что он уже, считай, здесь.

— Что?

— Ты же сама этого непременно хотела.

— Что-то не припомню, чтобы я этого непременно хотела, — сказала я и услышала, как Сельма улыбнулась:

— А вот я хотела.

— Что же мне теперь делать? — спросила я. — Только не говори мне теперь, что я просто должна делать то, что я обычно делаю.

— Но это же не окапи, — сказала Сельма.

— Но ощущается как окапи.

— Ты тут что-то путаешь, — сказала она и добавила: — Я бы на твоем месте быстро приняла душ. Ты звучишь немного вспотевшей.

В дверь позвонили. Аляска поднялась.

— Звонят, — сказала Сельма.

— Это он, — сказала я.

— Вполне возможно, — сказала Сельма. — Тогда сгодится и дезодорант.

В дверь снова позвонили.

— Что же мне теперь делать? — спросила я, и Сельма ответила:

— Открыть, Луиза.

Открыть

После того как в день похорон Мартина я закрыла глаза под кухонным столом Сельмы, уткнувшись в ее блузку, черную, как лента на траурных венках, я их долго потом не открывала.

В какой-то момент Сельма, обняв меня, выбралась из-под стола. Я обеими руками висела на ее шее, и она села со мной на стул. Я спала.

Пришли мои родители, присели перед Сельмой и передо мной на корточки и пытались разбудить меня шепотом. У мамы началась икота. У нее всегда начиналась икота, когда она плакала. Поскольку она отвечала за все похоронные венки в нашей местности, она же делала их и для похорон Мартина.

— Эти венки — нет, — сказала она поначалу, — эти венки я делать не буду, — но потом все-таки сделала их, ночью перед похоронами, и до самого утра во всей деревне, во всем окружающем лесу не было ни единого звука, кроме икоты моей матери и шороха ленты для венков в ее руках.

— Луиза, — шептала моя мать. — Луиза?

— Давай уложим ее на диван, — шептал мой отец.

Он пытался осторожно отцепить мои руки от шеи Сельмы, но ничего не вышло. Как только отец попытался взять меня с колен Сельмы, я вцепилась в нее еще крепче, а во сне я была на удивление сильной.

— Оставь, — сказала Сельма, — я посижу с ней здесь. Она ведь скоро проснется.

Но это оказалось не так. Я проспала трое суток. Сельма потом уверяла, что это длилось сто лет.

Поскольку я не давала себя отцепить, Сельма носила меня на себе безотрывно. Спящие десятилетки несколько тяжелее бодрствующих десятилеток, и Сельма спрашивала себя, смог бы Мартин удержать меня в воздухе спящую хотя бы минуту.

Пока Сельма не могла меня отделить, она не полагалась на свой автоматизм при огибании провальных мест на полу кухни и гостиной, а проделывала это куда осмотрительнее.

— Как бы не наступить, — бормотала она, проходя со мной вблизи красной окантовки, потому что одно дело провалиться одной и совсем другое — с кем-то на руках.

Сельма носила меня на груди, на спине или через плечо. Когда ей надо было в туалет, она стягивала с себя колготки и трусы одной рукой и балансировала со мной на коленях. Проголодавшись, она разрывала зубами пакетик с супом. Она быстро научилась развертывать «Mon Chéri» пальцами одной руки. Когда она шла спать, я лежала у нее на груди или на спине, обвив ее шею обеими руками. Сельма носила на себе три дня не только меня, но и свою черную, как траурные ленты, блузку, потому что ни переодеться, ни умыться было невозможно, пока я не отлеплюсь от нее.

На второй день Сельма пошла со мной в деревню, в магазин. Лавочник тоже ходил в черном, он сидел перед своим магазином, который сам же и закрыл. По случаю траура — было написано на табличке на двери, как будто это и без того не было известно.

— Можешь открыть ненадолго? — спросила Сельма.

Лавочник встал. Казалось, он ничуть не удивился тому, что я спала, повиснув через плечо Сельмы.

— У тебя есть сухой корм для собак?

— К сожалению, нет, — сказал лавочник. — Только в баночках.

Сельма задумалась.

— А сколько у тебя в запасе упаковок колбасы?

Лавочник пошел посмотреть.

— Девять, — сказал он, выйдя.

— Я возьму все, — сказала Сельма, — и было бы хорошо, если бы ты смог мне их сразу распаковать. И засунуть вот сюда.

Она повернулась к нему спиной, и лавочник взял пустой пакет, который висел на пальцах Сельмы, сцепленных под моей попой. Молча распаковал девять упаковок и положил слипающиеся друг с другом ломти колбасы в пакет.

— Можешь достать мое портмоне? — спросила Сельма и указала подбородком на карман своей черной юбки.

— За счет заведения, — сказал лавочник.

Сельма шла мимо магазина оптика и отражалась в его витрине. Я висела у Сельмы за спиной, как Попрыгун, подо мной болтался пакет с колбасой. Оптик не видел Сельму, иначе бы он сейчас же вышел и попытался забрать у нее все, что она несла на себе. Но Сельма видела оптика, он тоже был в черном, в своем выходном костюме, который с годами становился все больше размером. Он сидел на табурете, голова его была скрыта внутри полусферы прибора, определяющего границы поля зрения. Этот прибор он перекупил у одного глазного врача в райцентре.

Оптик был занят определением собственного поля зрения. Перед ним простиралась светлая серость с дружелюбной красной точкой в середине вполне обозримого пространства полусферы. На краю поля зрения появлялись более мелкие мигающие точки, и оптик сигнализировал, что видит их. Это его успокаивало: засунуть голову в полусферу прибора и заверить мигающие точки, что они замечены.

Сельма шла мимо дома Эльсбет. Эльсбет тоже была одета в черное и стояла в саду с воздуходувкой для листьев. Она направила воздуходувку на яблоню. Был апрель, и листья соответственно были совсем молодые.

— Что это ты делаешь? — крикнула Сельма через гудение воздуходувки.

Эльсбет даже не повернулась к ней.

— Хочу, чтобы прошло время, — отозвалась она. — Хочу, чтобы была осень. Послепослепослеследующая осень.

Листья и не думали облетать с веток. Они были еще подростки и такие сильные, что даже не понимали намерения Эльсбет, они не чувствовали для себя никакой опасности, им скорее казалось, что их овевает ветер.

— Поставь на турбо, — предложила Сельма.

Эльсбет не услышала.

— А ты что делаешь? — громко спросила она, не оборачиваясь.

— Я несу Луизу, — крикнула Сельма, и Эльсбет крикнула в ответ:

— Тоже хорошо.

Сельма кивнула спине Эльсбет и пошла дальше к дому Пальма.

Сельма некоторое время раздумывала, не дать ли собакам подохнуть от голода. Пальм не кормил их уже несколько дней, после смерти Мартина он не выходил из дома, не был даже на похоронах. Сельма хотела зайти за ним перед похоронами, догадываясь, что сам он не придет. Она пошла к дому Пальма, собаки от голода лаяли еще искренней, чем обычно. Она протиснулась мимо них по стеночке, она стучала и звонила, но Пальм ей не открыл.

— Пальм, тебе надо пойти со мной, — крикнула она вверх, стоя под окном кухни Пальма. Потом она откашлялась и еще раз крикнула: — Ты должен нести его к могиле. — Она зажмурила глаза, крича эту фразу, иначе бы эта фраза не прокричалась, ее и вышептать казалось слишком громко. — Иначе нельзя, Пальм, — снова крикнула Сельма, дважды.

Пальм не открыл, и все прошло по-другому.

Теперь, перед домом Пальма, она немного подумала, не вернуться ли ей назад к Эльсбет или назад к оптику, не попросить ли их помочь ей кидать собакам ломти колбасы. Но решила, что это слишком хлопотно.

Сельма всегда находила слишком хлопотным и неудобным просить о помощи. А самым обременительным было потом благодарить, считала она. Лучше она упадет с приставной лестницы, которую некому подержать, лучше пусть ее ударит током от оголенного провода или кожухом от мотора, лучше пусть у нее будет прострел в пояснице от тяжелой ноши, лучше она провалится под пол в собственной квартире, чем примет помощь и потом вынуждена будет обстоятельно благодарить за нее.