Тайна Железного Самсона - Александр Драбкин

— Жалко резать такое тело, — бросил хирург сестре: — Попробуем спасти.

Шура этого уже не слышал. Очнулся он в той же палате. У изголовья кровати сидел однорукий.

— Повезло, брат, — сказал он, увидев, что Шура открыл глаза: — Оставили тебе ноги.

Выздоровление тянулось медленно. Шура часами молча смотрел в окно, забранное решетками. За стеклом дождь сменялся солнцем, солнце — снова дождем. Облетели каштаны в госпитальном парке, потянуло холодным ветром. Небо стало голубовато-белесым, прозрачным и льдистым.

За то время, пока кончалось лето, Шура своими изрезанными ногами научился владеть уже «вполне порядочно», как выразился однорукий. И еще сосед добавил, что лучше бы не торопиться с выздоровлением, а то отправят австрияки в лагерь.

Александр внимательно присматривался к своему соседу, назвавшемуся Степаном Колесниковым. Каждый день он обнаруживал в нем какую-то новую, неприметную раньше черту характера. То тот прикидывался этаким простачком-мужичком («Что я, рязанец косопузый, понимать могу?»), то вдруг задавал Шуре вопросы ясные и четкие. Отвечать на эти вопросы можно было только прямо, no-совести. А ответы-то попахивали «изменой государю-императору» — об этом однажды так и сказал рядовой Александр Засс рядовому Степану Колесникову.

После этого разговоры их на время прекратились. Но спустя три дня Степан снова завел с Шурой неторопливую беседу вроде бы ни о чем. «Вон, гляди, Иоганн как старается, — сказал он, показывая на санитара, тщательно начищающего сапоги. — Тоже, небось, к милке своей собирается». Шура посмотрел на Иоганна и рассмеялся: очень трудно были представить этого маленького, с вечным насморком очкарика в роли кавалера.

Помолчали. Потом Степан сказал, будто бы и не обращаясь к Шуре, а так — подумал вслух: «Чистится, чистится, а завтра— пожалуйте в окоп. А там снарядик прилетит — бах, и нету Иоганна! Одна лужица осталась. А между прочим, Александр, чего ты с Иоганном не поделил?»

Шура удивился. Ничего он с Иоганном не делил. Да и делить ему нечего: «На кой черт мне этот очкарик сдался, я и не видал-то его до вчерашнего дня ни разу». Степана этот ответ вроде бы удовлетворил. Он обнял Шуру за плечи и доверительно так, на ухо ему сказал:

— А тогда объясни мне, друг, почему такие, как ты да я, Степаны да Александры должны по таким вот Иоганнам из пушек стрелять? И такие вот Иоганны, между прочим, по таким вот, как мы с тобой, тоже? Кому от этого прок?

Часто потом вспоминал Шура этот разговор. В тот вечер он так и не нашелся, что ответить Степану. А наутро, еще лишь светать стало, пришли в палату двое солдат с офицером и увели соседа. Впервые тогда услыхал Шура слово «большевик». Смысл этого слова он узнал много позже. И горько пожалел, что не получился у него откровенный разговор со Степаном Колесниковым. Как знать, может, сложилась бы иначе трудная Шурина судьба, сумей он тогда поговорить с этим одноруким солдатом.

Без Степана стало Александру совсем тоскливо. И начал он настойчиво, с остервенением тренировать свои искалеченные ноги. Хоть в лагерь, хоть в тюрьму, только подальше от этой опостылевшей палаты.

Вскоре он смог уже двигаться без костылей. Но хирург выписывать его не спешил — хотел, видимо, понаблюдать за человеком редкостного сложения. Так попал Шура сначала на госпитальную кухню, а потом на строительство дороги, ведущей в соседний городок.

Строили эту дорогу выздоравливающие больные и раненые под охраной австрийского конвоя. Однажды Шура увидел, как в сторону госпиталя в сопровождении патруля шел очень худой и много дней небритый человек в сером больничном халате.

— Побег. Теперь пуля,— сказал, не поворачивая головы, старый солдат с перевязанным горлом, работавший рядом с Шурой.

Побег… Значит, это возможно? Сердце Шуры забилось учащенно. Казалось оно выстукивает одно слово; побег, побег, побег.

Убежать было нетрудно, госпиталь охранялся плохо. Но как пробраться к своим через целую страну, забитую войсками? Нужна одежда, нужна карта и, прежде всего, еда.

Он начал экономить пищу. Прятал в матрас куски хлеба, в железной жестянке в саду держал сбереженное от обедов сало.

Катастрофа наступила неожиданно, когда Шура пытался вырвать карту Австрии из атласа в госпитальной читальне. При обыске у него нашли хлеб. И хотя ничто не указывало на готовящийся побег, рядовой Александр Засс был направлен из госпиталя в лагерь военнопленных.

Тут все было иначе. Лагерь хорошо охранялся, бараки были оцеплены колючей проволокой. Кормили плохо.

Он снова стал готовиться к побегу. Но теперь у Шуры был единомышленник, земляк по фамилии Ашаев. Живой, как ртуть, неугомонный татарин просто не мог жить за колючей проволокой. Он готов был сейчас же бежать, без всякой подготовки.

Шура рассуждал трезвее. Прежде всего, нужно было скопить немного денег. За деньги можно достать если не карту, так хотя бы компас и немного провизии.

Однажды Александр разговорился с охранником Яном, добродушным чехом, неплохо владеющим русским языком. Чех оказался в прошлом цирковым борцом, и им нашлось о чем поговорить.

Охранник был не прочь заработать за счет заключенных, которые в свободное время занимались ремеслами — кто сапожничал, кто столярничал, кто мастерил разные поделки. Сбывать эти кустарные изделия в близлежащие деревушки было выгодно. Конвоиры на этом неплохо наживались.

Шура занялся резьбой по дереву. Сделанные им деревянные ложки, чарки, бадейки продавал чех оптом и в розницу. По договору одна треть доходов шла Шуре. Так вскоре удалось сколотить немного денег. Теперь нужно было добыть карту или компас.

Заговорил он об этом с Яном.

Зачем тебе компас? — спросил тот.

Чтобы точно знать, в какой стороне находится родина. Представляешь, Ян,— морочил Шура голову конвоиру,— просыпаюсь я утром, смотрю на стрелку и вижу — там моя страна. А если человек точно знает, где его родина, ему легче сидеть взаперти.

Ян заломил несусветную цену, но через два дня принес Шуре игрушечный компас.

Теперь оставалась колючая проволока, увешанная звонками и жестянками. Стоило лишь прикоснуться к изгороди, как поднимался неистовый звон (в то время немецкие специалисты еще не додумались подводить к колючей проволоке электрический ток высокого напряжения, как начали они это делать 20 лет спустя).

Путь за проволоку был один — подкоп. Но как его сделать на глазах у охраны? И тут на помощь пришла странная причуда коменданта лагеря.

Майор фон Путлиц был англоман. Трудно представить себе что-либо более несуразное, нежели рыжий, толстомясый прусский майор, из кожи вон лезущий, чтобы быть похожим на английского лорда.