Булатный перстень - Дарья Плещеева

Ероха, сбежав из Кронштадта в Санкт-Петербург, старался пореже бывать там, где хотя бы издали были видны паруса. И вдруг перед ним открылось целое море парусов — и прямых, и косых, и убранных, и распущенных. Он невольно улыбнулся — душа возвращалась к истинной своей радости.

Гавани были заполнены судами. Вся эскадра Грейга еще не ушла, лишь первый отряд под командованием фон Дезина, и стояла на рейде, а в голубом небе развевалось двадцать три вымпела; пришли галеры, транспорты и множество мелких судов. Ероха невольно залюбовался родной картиной.

— Ну что ж, кому — война, кому — мать родна, — сказал он сам себе.

— Стой! — крикнул Майков. Арестанты остановились.

К нему подошел офицер, туманно знакомый Ерохе, они обменялись длительным рукопожатием и заговорили очень тихо, причем говорил больше офицер, а Майков лишь кивал.

Рядом с офицером находился человек, что называется, «поперек себя шире». Едва достигая офицеру головой до подбородка, в плечах он был раза в полтора пошире и имел замечательную грудную клетку — чуть ли не с двухведерный бочонок. На этом геркулесе были холщовые штаны, измазанные смолой, разномастные башмаки и ничего более. На плече он держал старую кадушку с каким-то увесистым содержимым.

— К этому, что ли, под начало? — спросил дядька в бархатном камзоле, указывая взглядом на офицера. — Ты, паря, уходи скорее, а то впрямь за весла посадят. Покормили тебя — и ладно.

— Нет. Я с вами останусь.

— Ты бы лучше шел прочь, — тихо, но грозно попросил дядька. — Мы тут люди простые, мазурики, а ты для чего к нам пристал? От кого прячешься?

— А не довандальщик ли? — предположил одноглазый верзила. — То-то морец у него долгий. Бей довандальщика, лащи…

Приказ был отдан вполголоса, а исполнен мгновенно. Ероху тут же зажали, спрятали от постороннего взора и стали потчевать короткими, быстрыми и очень болезненными тычками. Отбиваться оказалось невозможно. Он вскрикнул было, но широкая ладонь зажала рот.

— Эй, эй! Вы что там буяните? — прикрикнул офицер. — А ну, расступись!.. Тараканыч!

Коренастый мужичок тут же поставил наземь свою кадушку, сжал кулачищи и сделал два шага. Их оказалось довольно. Воры и мазурики неохотно отодвинулись от Ерохи, и он выпал из строя прямо под ноги офицеру.

— Вставай, дурак, — велел офицер.

Ероха с трудом поднялся. Проклятые мазурики знали, куда бить.

— Ты пьян?

— Да, — подтвердил Майков. — Я и не заметил, как он за нами увязался.

— Пьян с утра?

— А трезвым он не бывает. Ступай прочь, не позорь флот.

— Ты знаешь его?

— При жизни знавал, — ответил Майков. — В таком свинском состоянии он для флота все равно что помер. Гони его в шею, Тараканыч.

— А звать как?

— Ерофеевым покойничка звали, пока не спился с кругу, — сказал упрямый Майков. — Выпущен из корпуса в чине мичмана, ходил на «Премиславе»…

— Учился в корпусе — значит, благородного сословия?

— Да черта ли в том сословии! Ты на его харю погляди, Змаевич! Пропил он свое сословие отныне и до веку!

— Погоди, Майков. Может, он еще не так плох и нам пригодится. Ерофеев, хочешь служить?

— Да, хочу, — сказал Ероха.

— Тараканыч, возьми-ка его под начало! — распорядился офицер.

Тараканыч исполнил приказание сразу — взял кадушку со смолой и молча взгромоздил Ерохе на плечо.

— Наплачешься ты с ним, паря, — пообещал дядька в «бархате».

Ероха и сам это понимал. Он пытался тщетно вспомнить, где видел Змаевича. Однако лицо было знакомо — сухое, смуглое, обветренное, горбоносое.

Змаевич и Майков снова обменялись крепким рукопожатием. И Ероха, внимательно глядевший на Змаевича, заметил странную особенность рукопожатия — средний палец не располагался рядом с указательным, а ложился поверх него, образуя косой крест.

Пальцы у людей, имеющих дело с холодным оружием, иногда ведут себя причудливо. Ерохе доводилось видеть руки, у которых отдельные пальцы сами не сгибались, потому что сухожилие было перерублено, и приходилось бедолагам помогать соседними пальцами.

Но ему не было дела до чужих увечий — хватало своей боли в спине и боках.

— Нерецкому кланяйся, — сказал Змаевич.

— Непременно. Черт меня догадал связаться с Петровым. Вот попросил он принять арестантов — который час с ними гуляю. А он все никак не подойдет на своем дырявом корыте.

— Ступай, ступай, — прикрикнул на Ероху Тараканыч. — Вон туда, к причалам. Окликни шлюпку с «Дерись», спусти туда кадушку и сам полезай, жди меня. Не зевай!

Ну что же, подумал Ероха, служба начинается заново. И начинается не так уж плохо — покормили, на корабль определили. Теперь главное — чтобы никто даже кружки с пивом не поднес.

Поскольку приказа выступать из столицы еще не привезли, Тараканыч решил — самое время воспользоваться солнечной погодой и тировать[7] стоячий такелаж на «Дерись», как раз можно успеть до похода. В общей суете он разжился таким количеством тира, чтобы хватило надолго, лишний припрятал, а необходимый выдал матросам, в том числе и Ерохе.

Прозвище свое боцман получил за вездесущность, а звался Кузьмой Скляевым. Казалось бы, укрылся от него в самом неприметном закоулке, чтобы хоть четверть часика отдохнуть, а Кузьма, точно таракан из щели, возникает и сулит линьков. А уж когда висишь на вантах с ведерком горячей смолы, непременно он внизу околачивается, проверяя, все ли на палубе укрыто, от греха подальше, старой парусиной. Мало того — с тараканьей ловкостью и быстротой лезет наверх убедиться, что смоляной слой положен равномерно, без пропусков и сосулек.

Орудуя наверху, Ероха смотрел, что делается на соседних судах. Он ощущал свою новорожденную сопричастность к флоту, и уже родилась в душе естественная морская ревность: все ли у нас лучше, чем у них? Зрение у него было отменное, и он разглядел, что на «Мстиславце» с понурым видом стоит у фальшборта Михайлов. Потом капитана, видать, окликнули, он повернулся и поспешил на зов, а еще четверть часа спустя Ероха увидел, как тот спускается в шлюпку с «Иоанна Богослова», где стоял Майков.

«Обедать собрались», — подумал Ероха и оказался прав.

Горе горем, а здорового моряцкого аппетита никто не отменял. Пока была возможность лакомиться на берегу в трактире, а не терпеть осточертевшие произведения судового кока, грех было не воспользоваться.

Он невольно высматривал сверху тот желанный и недоступный трактир. И замечтался, и тут услышал зверский рев Тараканыча и отборный, с вывертами, мат:

— Ах ты, блядь, семитаборное охреневшее блядепробоище отцов наших гнойных и помойных, мать твою ети раз по девяти с перевертом в перехлест из поворота в перекос, и через гвоздями забитый клюз обратно в загробные рыданья!