Обезьяна и сущность (litres) - Олдос Хаксли

У людей каждый день в году потенциально брачный. Девушки в течение нескольких дней химически не предрасположены принять ухаживания первого попавшегося мужчины. Организм девушки вырабатывает гормоны в дозах, достаточно небольших для того, чтобы даже наиболее темпераментные из них имели определенную свободу выбора. Вот почему, в отличие от своих млекопитающих собратьев, мужчина всегда должен был домогаться женщины. Но теперь гамма-лучи все изменили. Унаследованные стереотипы физического и умственного поведения мужчины приобрели иную форму. Благодаря полному триумфу современной науки секс стал делом сезонным, романтику поглотила случка, а химическая готовность женщины к совокуплению сделала ненужными ухаживания, рыцарственность, нежность, да и саму любовь.

В этот миг из мрака появляются сияющая Лула и довольно растрепанный доктор Пул. Дородный мужчина, временно оставшийся без пары, проходит мимо. Завидев Лулу, он останавливается. Челюсть у него отвисает, глаза расширяются, дыхание становится прерывистым.

Доктор Пул бросает на незнакомца взгляд, потом с беспокойством обращается к своей спутнице:

– Думаю, неплохо будет прогуляться в ту сторону…

Ни слова не говоря, незнакомец набрасывается на него, отшвыривает в сторону и заключает Лулу в объятия. Какое-то время она сопротивляется, но затем категорический императив химических веществ в крови заставляет ее прекратить борьбу.

Со звуками, какие издает тигр во время кормежки, незнакомец поднимает девушку и уносит во тьму.

Доктор Пул, успевший к этому времени подняться с земли, делает движение, словно хочет броситься за ними, чтобы отомстить, чтобы спасти невинную жертву. Но страх и скромность заставляют его замедлить шаг. Ведь если он пойдет за ними, бог знает, на что он там натолкнется. А потом, этот мужчина – волосатая груда костей и мышц… Вообще-то, наверное, лучше… Он в нерешительности останавливается, не зная, что предпринять. Внезапно из музея выбегают две хорошенькие мулатки и, обняв доктора Пула своими шоколадными руками, принимаются целовать.

– Какой большой и красивый негодник! – раздается в унисон их хриплый шепот.

Какое-то мгновение доктор Пул колеблется между сдерживающими воспоминаниями о матушке, верностью Луле, предписываемой всеми поэтами и романистами, с одной стороны, и теплыми, упругими фактами, какие они есть, – с другой. Секунды через четыре внутреннего конфликта он, как и следовало ожидать, выбирает факты. Ботаник улыбается, начинает отвечать на поцелуи, шепча слова, которые изумили бы мисс Хук и просто убили бы его мать, обнимает девушек и принимается ласкать их груди руками, которые прежде не делали ничего подобного – разве что в постыдных мечтаниях. Звуки, сопровождающие процесс повального совокупления, на несколько секунд делаются громче, потом стихают. Некоторое время стоит полная тишина.

В сопровождении архимандритов, служек, пресвитеров и послушников в кадре величественно движутся архинаместник и патриарх Пасадены. Завидев доктора Пула и мулаток, они останавливаются. С гримасой омерзения патриарх сплевывает на землю. Архинаместник, как человек более терпимый, лишь иронически улыбается.

– Доктор Пул! – окликает он своим странным фальцетом.

Словно услыхав голос матушки, доктор Пул с виноватым выражением опускает свои неугомонные руки и, повернувшись к архинаместнику, пытается принять вид воплощенной невинности. «Девушки? – словно говорит его улыбка. – Кто они? Да я даже не знаю, как их зовут. Мы тут просто поболтали немного о высших тайнобрачных – и все».

– Какой большой… – начинает хриплый голос.

Громко кашлянув, доктор Пул пытается уклониться от сопровождающих эти слова объятий.

– Не обращайте на нас внимания, – любезно говорит архинаместник. – В конце концов, Велиалов день бывает лишь раз в году.

Подойдя поближе, он прикасается к золотым рогам на тиаре и возлагает руки на голову доктора Пула.

– Твое обращение было внезапным и чудесным, – произносит он с неожиданной профессиональной елейностью. – Да, чудесным. – И, резко сменив тон, добавляет: – Кстати, ваши новозеландские друзья доставили нам кое-какие хлопоты. Сегодня днем их заметили на Беверли-Хиллз. Думаю, они вас искали.

– Да, наверно.

– Но они вас не найдут, – мило продолжает архинаместник. – С ними справился отряд служек под предводительством одного из наших инквизиторов.

– Что случилось? – тревожно осведомляется доктор Пул.

– Наши устроили засаду и осыпали их стрелами. Одного убили, остальные скрылись, прихватив с собой раненых. Не думаю, чтобы они побеспокоили нас снова. Но на всякий случай… – Он кивает двоим из сопровождающих. – Значит, так, вы отвечаете, чтобы его никто не освободил и сам он не сбежал, понятно?

Два послушника склоняют головы.

– А теперь, – повернувшись к доктору Пулу, заключает архинаместник, – можете зачинать уродцев сколько душе угодно.

Он подмигивает, треплет доктора Пула по щеке, затем берет под руку патриарха и в сопровождении свиты удаляется.

Доктор Пул смотрит им вслед, потом бросает смущенный взгляд на своих охранников.

Его шею обвивают шоколадные руки.

– Какой большой…

– Ну что вы в самом деле! Не на публике же! Не под носом же у этих!

– Какая разница?

И прежде чем он успевает ответить, представители «жизни, как она есть» в два счета снова подступают к нему, хитроумно обвивают его руками и, словно наполовину упирающегося, наполовину счастливого и на все согласного Лаокоона, уводят во мрак. Послушники с отвращением одновременно сплевывают.

L'ombre etait nuptiale, auguste et solennelle…[19]

Его перебивает взрыв бешено-похотливых воплей.

Когда гляжу я в пруд в своем саду(Или в чужом – в любом саду довольноИ нор угрей, и лун в воде), мне мнится,Я вижу Нечто с граблями – оноТам, в тине, в имманентности, в мерцаньеНебесных лун-угрей в меня все метит –В меня – святого, дивного! И все же,Коль совесть нечиста – что за докука!Не лучше, впрочем, и когда чиста.Что ж удивляться, если пруд ужасныйНа грабли тянет нас? И Нечто бьет,И я, неловкий человек, в грязиИль в жидком лунном свете, благодарноДругих отыскиваю, чтоб слепуюИль ослепительную жизнь влачить.

Наплыв: средним планом доктор Пул, спящий на песке, нанесенном ветром к подножию высокой бетонной стены. В двадцати футах от него спит один из охранников. Другой поглощен чтением старинного экземпляра «Вечного янтаря». Солнце уже высоко. Крупный план: маленькая зеленая ящерка забирается на откинутую руку доктора Пула. Он лежит неподвижно, как мертвый.

Это блаженствующее существо явно не доктор биологии Алфред Пул. Ведь сон – это одно из непременных условий переселения душ, первейшее орудие божественной имманентности. Когда мы спим, мы перестаем жить и вместо нас живет (да еще как счастливо!) безымянный Некто, который пользуется возможностью, чтобы восстановить ясность ума, а также исцелить заброшенное и измученное самим собою тело.

От завтрака до отхода ко сну вы можете любым доступным вам способом насиловать природу и отрицать факт существования вашей безликой сущности. Но даже самая рассерженная обезьяна устает в конце концов корчить рожи – ей нужен сон. И пока она спит, живущее в ней сострадание хочешь не хочешь защищает ее от самоубийства, которое она с таким неистовым рвением пыталась совершить в часы бодрствования. Но солнце встает опять, наша обезьяна опять просыпается и возвращается к своей личности и свободе волеизъявления – к еще одному дню ужимок и гримас или, если она того захочет, к началу самопознания, к первым шагам к освобождению.

Переливы возбужденного женского смеха прерывают Рассказчика. Спящий вздрагивает, а после второго, более громкого взрыва смеха просыпается, садится и в замешательстве оглядывается вокруг, не соображая, где он. Опять звучит смех. Проснувшийся оборачивается.

Дальний план с точки, где он сидит: две его темнокожие ночные подруги вылетают из-за дюны и мгновенно исчезают в развалинах музея. Храня сосредоточенное молчание, их по пятам преследует вождь. Все трое скрываются из виду.

Спящий послушник просыпается и поворачивается к своему напарнику.

– Что там такое? – спрашивает он.

– Обычное дело, – отзывается тот, не отрываясь от «Вечного янтаря».

В этот миг в пустынных залах музея раздаются пронзительные вопли. Послушники смотрят друг на друга, потом сплевывают в унисон.

В кадре опять доктор Пул.

– Боже мой! Боже мой! – громко стонет он и закрывает лицо руками.

В пресыщенность этого утра, наступившего после того, что было вчера, впусти терзающую тебя совесть и принципы, впитанные тобою, когда ты сидел у матери на коленях, а то и лежал на них (головой вниз и с задранным подолом рубашонки), получая заслуженную порку, производимую печально и набожно, но вспоминавшуюся тобой – ирония судьбы! – как предлог и аккомпанемент бесчисленных эротических снов наяву, за которыми, естественно, следовали угрызения совести, а они, в свою очередь, влекли за собою мысль о наказании со всеми сопутствующими ощущениями. И так далее, до бесконечности. Так вот, как я уже говорил, впусти одно в другое, и в результате ты скорее всего обратишься в иную веру. Но в какую? Совершенно не понимая, в чем он теперь убежден, наш бедный герой этого не знает. А вот идет человек, от которого он в последнюю очередь может ждать каких-либо объяснений.