Рассказы и повести - Виктория Токарева

Она закрыла дверь, потушила свет и ушла в свою комнату, шаркая тапками. Я стоял в темноте, ждал, когда затихнут шаги, а когда шаги затихли подождал еще немного.

Вика спала. Форточка в ее комнате оставалась открытой. Было прохладно, и пахло снегом.

Я осторожно прошел к письменному столу и сел в кресло. Все здесь было по-старому: те же книжные шкафы один к другому, тот же божок с острова Пасхи на стене.

Мне вдруг показалась бессмысленной вся эта затея дважды ступить в одну и ту же воду. Я понимал, что надо встать и уйти, пока она еще не проснулась, но не мог заставить себя подняться. Почувствовал, как смертельно устал за весь день, а особенно за последние 15 минут, которые простоял в коридоре возле стенки. Но все-таки больше всего я, наверное, устал от одиночества. Оттого, что я всех видел, а меня - никто.

Вика проснулась, быстро села на диване и дернула за кисточку торшера. Она смотрела прямо в кресло, где я сидел. Мне казалось, что она видит меня.

Я медленным движением снял с головы шапку и возник.

- Славка... - спокойно проговорила Вика так, будто я сидел на этом месте все четыре года. - Как ты сюда попал? В окно?

- Нет, - я показал шапку. - В шапке-невидимке.

Она сразу поверила.

- Ты сам ее сконструировал?

- Купил за рубль шестьдесят.

Она не поверила.

- Я знала - ты что-нибудь придумаешь и придешь... Только почему так долго?

- А ты ждала?

- Конечно...

- А почему ты мне не сказала?

- Ты не спрашивал.

- Потому что ты бросила меня.

- Это ты меня бросил.

- Ты с ума сошла!

Я мог тогда думать и говорить только о ней. Я ни на минуту не мог остаться наедине с собой и так обалдевал от этого, что заплакал однажды средь бела дня на стоянке такси.

- Я любил тебя...

- Значит, любил и бросил.

- Разве так бывает?

- Значит, бывает.

- Ты что-то напутала...

- Мы вместе напутали.

- Но почему ты молчала?

- Боялась попасть в смешное положение.

В двадцатом веке, когда космонавт выходит из корабля прямо в небо, двое людей, необходимых друг другу, не могут просто прийти один к другому и сказать об этом.

Нужно какое-то чудо, шапка-невидимка, чтобы встретились двое людей, живущих в одно время, в одном городе, на соседних улицах, в двадцати минутах ходьбы.

Во мне закипали упреки, но я молчал. Видимо, обиженный обыватель боролся во мне с интеллигентным человеком.

- Как твои дела? - спросил я.

- Обычно, - сказала она. - Заботы творчества. Когда их много - плохо. Когда их нет - тоже плохо.

Интонации у Вики были ровные и какие-то деревянные.

Она думала в этот момент не о заботах творчества.

- Ты у Копылова работаешь? - спросила она.

- Да. Вместе с Сашей.

- Он, конечно, обожает тебя...

- Кто?

- Копылов. Ты ведь очень талантливый конструктор.

- Это тебе кажется, - уклончиво сказал я. Мне не хотелось ее разочаровывать.

- Ничего не кажется, - возразила Вика. - Помнишь свой диплом? Его хотели зачесть как диссертацию.

"Это когда было", - подумал я, но промолчал.

- Как зовут твою дочь?

- Виктория.

Мы помолчали.

- Жена тебя, наверное, обожает...

- Она очень устает, - неопределенно сказал я.

- Зато она каждый день тебя видит.

- Думаешь, это такое уж счастье?

- Счастье! - убежденно сказала она. Мы снова помолчали.

- Почему ты меня не поцелуешь? - тихо спросила Вика.

Действительно - почему? Наверное, потому, что я пришел к ней ночью, как жулик, и прятался, и сейчас боялся, что войдет кто-нибудь.

- Я должен по-другому прийти к тебе, - сказал я.

- Я подожду. - Она умела меня понимать. - Только не очень долго. Ладно?

Я подошел к Вике и увидел, что она плачет. Поэтому такие ровные и деревянные были интонации. Она плакала и скрывала слезы.

Не стал успокаивать. Где-то я не мог простить этих четырех лет и того, что Витька не наша общая дочь.

- Подарить тебе шапку? - спросил я.

- Не надо... - она покачала головой.

- Почему?

- Прическу будет мять. Я косынки ношу.

Я увидел: она совершенно не переменилась за это время. И вообще ничего в мире не меняется, если мы сами остаемся прежними.

Я возвращался домой без шапки. Я знал теперь, зачем ее купил, - чтобы узнать все о себе. И я все о себе знаю: я талантливый конструктор, и видеть меня каждый день - счастье.

Копылов, правда, меня не замечает, но это явление временное. Заметит. И лучшая женщина мира ждет меня в своем доме, где раньше жил Эйзенштейн.

Я все про себя узнал, и шапка была не нужна мне больше. Можно подарить ее кому-нибудь. Гришке Гарину, например. Но Гришка-человек тщеславный. Неизвестно, как он захочет распорядиться миром. Опасно дарить такую вещь. Лучше просто выбросить.

Можно положить шапку на перила моста, по которому я иду через Чистые пруды. Но вдруг мост исчезнет, и тогда я пойду по воздуху, над водой, как Христос.

Рубль шестьдесят - не деньги. Я перегнулся через перила и бросил шапку в воду. Бросил и пошел дальше, мимо кинотеатра "Колизей", мимо издательства "Искусство" - по бульварному кольцу. И пока я шел - не встретил ни одного живого человека.

Город стоял совершенно пустой, будто вымер. Может, время такое, когда еще все спят. А может, шапки вошли в моду, весь город накупил их - ведь они дешевые. Люди надели шапки и теперь невидимые.

Может, на улице полно народу - просто я никого не вижу.

И я снова один. Меня видят все, а я - никого.

ГИМАЛАЙСКИЙ МЕДВЕДЬ

Где бы Шлепа ни появлялся, его всегда били за то, что он лез не в свои дела. Шлепа считал, что не своих дел нет, все дела общие.

Что касается Никитина, его не били никогда, ни мужчины, ни женщины. Главным в жизни Никитин считал личную свободу и ни во что не вмешивался.

Шлепа и Никитин были друзьями, соседями и сослуживцами одновременно. Они жили в одном доме и работали на одном предприятии. Это было очень удобно - не дробить души отдельно на соседей, отдельно на друзей и отдельно на сослуживцев, а все сосредоточить на одном человеке. Для Шлепы это было удобно, а для Никитина нет, потому что, когда били Шлепу, он испытывал яростные противоречия. С одной стороны, следовало вмешаться и сохранить принципы, а с другой стороны, - не вмешиваться и сохранить лицо от синяков, которые долго потом будут переходить из одного цвета в другой, менять оттенки от фиолетового до нежно-лимонного.

И сегодня, возвращаясь с работы, Никитин снова испытал противоречия. В переулке стоял Шлепа в обществе четырех юных длинноволосых хулиганов. Лицо у Шлепы было одухотворенным, а лица хулиганов - бездуховными.

Они, кажется, закончили устные прения и переходили к следующей части.

Никитин хотел выскочить из переулка и пойти другой дорогой, но в этот момент его заметил Шлепа и радостно замахал руками, как во время первомайской демонстрации.

У Никитина не было выбора. Он подошел к группе с тоскливым чувством под ложечкой, именуемым в простонародье трусостью. Трусость порождает неестественность, а неестественность - высокомерие. Никитин высокомерно оглядел хулиганов, задержался глазами на одном из них в свитере до колен и с обручальным кольцом. Это был женатый хулиган.

- Можно тебя на минуточку? - потребовал Никитин.

- Почему меня? - неуверенно запротестовал женатый хулиган. - Что здесь, никого больше нет, что ли?

- Отойдем! - приказал Никитин, ободренный неуверенностью собеседника.

Женатый хулиган пожал плечами и отделился от группы. Они отошли к железным решетчатым воротам. Это был въезд в родильный дом.

- В чем дело? - строго спросил Никитин.

- Он к нашей бабе приставал, - объяснил хулиган.

Никитин огляделся по сторонам и увидел неподалеку "бабу". Ей было лет 15 или 16, она стояла с папиросой, зажав ее между пальцами, как фигу.

- Вы старые, - сказала "баба", подвинувшись поближе, однако не слишком близко. - У вас одни принципы, а у нас другие.

- А ты мой нос видишь? - спросил Никитин.

- Ничего особенного, длинный и асимметричный.

- А представляешь, какая у меня будет рожа, если вы его сломаете?

Девочка посмотрела на женатого хулигана, хулиган задумался, может, представил себе рожу Никитина со сломанным носом.

- Ладно! - великодушно согласился хулиган. - Забирай его и уходи.

Под "его" он имел в виду и нос и Шлепу.

Никитин забрал Шлепу, и они ушли.

- Ну вот, что ты опять ввязался? - с раздражением спросил Никитин.

Шлепа каждый день преодолевал сопротивление среды и надоел Никитину до отвращения. Он с удовольствием бы плюнул и поменял себе приятеля. Но менять Шлепу - это значило менять и соседа и сослуживца, в сущности, менять все свои привычки.

- Что ты к ним пристал?

- Они не умеют вести себя, - объяснил Шлепа. - Что ж, я мимо пройду?

- А твое какое дело?

- Ты это серьезно говоришь? - удивился Шлепа.

Никитин с удовольствием бы плюнул на Шлепу прямо сейчас, но плевать в общественном месте было неудобно, и он сказал:

- Зря я тебя оттуда увел.