Вишнёвая смола - Татьяна Соломатина

– Ну и вот. Серёжкин отец, тот, что в Америке, требует, чтобы сына привезли к нему. А наши не выпускают. Падлы. Им-то всё равно, загнётся пацан или нет. Им лишь бы в их железном занавесе дыр не было, твари! Ленка все инстанции обходила. В ногах валялась. Сашка все связи подключил. А он, между прочим, в обкоме работал. Молодой, да ранний. Только сдаётся мне, что эта его работа в обкоме больше подгадила, чем помогла. Ленка с ума сходит. Из церкви – в ОВИР, из ОВИРа – в больницу, из больницы – к бабкам-знахаркам и снова в церковь… Отец лекарства современные какими-то невероятными каналами передавал. Никто не знает, спасли бы мальчика в Америке или не спасли, но… Даже попробовать не дали. В общем, трагедия – врагу не пожелаешь. А тут ещё Ленка забеременела. Сашка счастлив, а она – чёрная. Хотела аборт сделать, да Сашка в ноги кинулся, умолял… Оставила. Сын от первого брака в больнице, совсем доходной. А Ленке плохо стало – её в роддом Сашка отвёз. Прокесарили. Там какие-то осложнения были. Я не знаю. Мальчик здоровенький – и то слава богу! Самое ужасное, что Серёжка умер как раз в тот день, когда её кесарили. И хоронили без неё, потому что осложнения, а тут – лето. Без матери и без отца хоронили. Та – в больнице между небом и землёй, – вероятно, моя тётка имела в виду «между жизнью и смертью». – Тот в Америке, и наши не впускают. Те-то выпускают, пожалуйста. А наши не впускают. Похоронили без матери и без отца. Сашка похоронил. Ну а Ленка… Ленка, как из родильного дома выписали, – то вены вскрыть пыталась, то повеситься, то газом травануться. Не то что с ребёнком… С самой собой оставлять опасно. Так что ещё и в дурдоме полежала. А через год от Сашки ушла. Написала записку: «Не могу, прости!» – и ушла. Хотя он и сиделок нанимал. А уж Денису, понятно, и папой и мамой был. Любил Ленку очень, с ума сходил. Я-то про это всё узнала, когда он сюда приезжал, всех опрашивал, мало ли… Да и соседка наша напротив, что дачу сдавала, иногда ему звонила, интересовалась, оставлять ли за ним и как вообще дела? Сюда он больше не приезжал. Недавно по телевизору видела. В Киеве, большой человек. А что с Ленкой стало – неизвестно. Кстати! – Тётка внезапно сорвалась с неожиданной для её лет прытью и унеслась куда-то в комнаты. Скоро вернулась и протянула мне старый, выцветший, почти ветхий конверт. – Это твоё. Мы когда гараж делали, старые летний туалет и душ рушили, нашли. За одной из досок. Лёшка нашёл – мне отдал. Я не стала выбрасывать. Положила в большой комнате, в шкаф, в нижний ящик. Да потом и забыла. Вот только сейчас вспомнила.

Я узнала конверт. Не знаю, почему я не прочитала эту Серёжкину записку тогда? Почему спрятала в такое ненадёжное место? Почему не достала позже? Почему мой двоюродный брат-дурак, возводя на месте бабушкиных чайных роз и моей редиски (и, собственно, на моём участке, из-за которого мы и судимся) незаконный гараж, где устроил не менее незаконный автосервис, не выбросил этот старый конверт, а отдал моей тётке? Почему та, подверженная приступам бешенства и ярости не меньше моего старшего родного брата, не выбросила этот конверт, хотя разорвала и сожгла все мои фотографии и даже забытый мною тут навсегда старый кукольный домик? Почему сохранила и почему отдала сейчас?

– Я прочитала. Там…

Я жестом остановила её.

– Я сама прочитаю. Потом.

– Да это смешная детская записка!

– Потом!

Мы с тёткой Ольгой выпили ещё по рюмочке. И ещё по одной. И даже сходили к морю. Мы не обсуждали суды, взаимные обиды и мою мать с моим братом. Уже не было любви, но уже не было и ненависти. Любовь не вернётся никогда, а ненависть превратится в мелочную возню. Да и ту я передоверю своему родному старшему брату, который вовсе не такой умный, не такой смелый, не такой сильный и не такой благородный, каким казался в детстве. А самое печальное, что не такой уж он и родной. Он сочтёт меня дурой из-за того, что я не желаю бороться за квадратные метры «в престижном районе!». Да, я никогда не боролась за квадратные метры. Возможно, я боролась за что-то другое, менее осязаемое и наглядное, но более для меня значимое. За что-то или с чем-то? Я боролась – и я проиграла. Ясное осознание этого делает меня сильнее, мудрее и смиренней. Хотя, будь мне сейчас шесть, я бы лопнула от гордости! Ещё бы! Мне хватило мужества отдать игрушку другому… Пусть играются в снежинок. Призовой фонд велик. И каждому достанется, вне зависимости от актёрского мастерства. И им. И мне. Нам всем. Надеюсь только, что бога нет, и нам всем не будет стыдно смотреть друг другу в глаза. Ну, то есть в души. А если бог есть, то… «Здравствуй, дорогой товарищ Бог! Как твои дела? Дай, пожалуйста, мне на том свете компанию душ, в которой мне не будет стыдно! То есть буквально – раз, два…»

Интересно, что всё-таки стало с тётей Леной? Она умерла? Ушла в монастырь? Возможно, уехала в Америку… Или не интересно? У тётки Ольги куча версий. У меня – ни одной. Тётку Ольгу ужасно волновало даже тридцать лет спустя, как же так получилось?! И «онажемать!». И «каконамогла?!». Я не знаю ответы на эти вопросы. Искать их так же бессмысленно, как пытаться понять, почему Руслану Михайловичу был так по вкусу чифир. Наверное, чтобы понять – надо пройти. А вот от этого – спаси бог. Спасибо!

Я стою под старой вишней на Восьмой станции Черноморской дороги.

С Девятой изредка сползают ужасно переполненные трамваи. Вот уж чего я точно не жду – так это возможности «влезть» и «сесть». Мне тридцать шесть, у меня всё хорошо, но иногда – например, сейчас! – мне кажется, что я старуха. Я древняя старуха, и я куда глупее той, шестилетней, себя. Потому что тогда я была уверена, что на любой вопрос есть ответ. Что рано или поздно можно доискаться, докопаться, дойти… Понять. А теперь я стою под старой вишней на Восьмой станции Черноморской дороги, и со всей ясностью глупости на меня снисходит: «Жизнь – это вопрос, ответа на который не будет никогда!»

Я отковыриваю от ствола смолу и неспешно, с удовольствием жую её. Я плачу, но не реву. Мне не обидно. Мне радостно жить с тем, что ответов не будет никогда. Никогда не будет логики и никогда не будет справедливости. Даже последовательности не будет. И с этим мне тоже радостно жить. В моей жизни было много счастья. В моей жизни есть много счастья. В моей жизни будет много счастья. Мне тридцать шесть, и я очень многое знаю о крови. Я профессионально много знаю о крови… Но когда я счастлива – кровь красная и течёт… Постоянно течёт. А потом нас не становится. Нас не становится совсем… Кажется, пойдёт ливень… Пошёл ливень. Где я успела порезаться? Облизываю палец. Плотная, горько-сладкая вязкость смолы мимолётно смешивается с солоноватым флюидом. И всё. И только плотная, горько-сладкая вязкость. Надо посадить дома вишню… Я вынимаю из сумочки старый конверт, достаю из него Серёжкину записку и читаю:

Не забывай каждое утро говорить солнцу «Здравствуй!» и спрашивать, как у него дела, ладно? Буду очень рад, если как-то приедешь меня навестить. А если ты привезёшь мне кусочек вишнёвой смолы (ты же прекрасно знаешь дерево на остановке, я уверен!) – буду не просто рад – буду счастлив! Но если не сможешь меня навестить – не расстраивайся. Мы ещё обязательно увидимся!

Круглый, почти детский почерк. Крупные капли падают на пожелтевшую от времени бумагу. Но чернила не расплываются.

Мотоцикл

У Сашки Калеуша есть мотоцикл. Калеуш – очень смешная фамилия. Есть фамилии красивые, а есть – смешные. Есть ещё и ужасные фамилии. Так что лучше уж смешная, чем ужасная. Лучше быть Калеушем, чем каким-нибудь Пердюком. У меня нет знакомых Пердюков, но наверняка где-то по белу свету бродит какой-нибудь Пердюк. И жена его – Пердючка. И дети их, Пердюки. По сравнению с Пердюком Калеуш – ещё очень терпимая фамилия. Плохо, конечно, что девочкам полагается брать фамилию мужа, особенно если у девочек красивая девичья фамилия, но тут уж сердцу не прикажешь. Так что быть женой Калеуша куда лучше, чем женой Пердюка. Можно оставить себе свою красивую девичью фамилию, но мужчины обыкновенно на такое обижаются. Мужчины очень обидчивые. В смысле обидчивости мужчины куда хуже женщин, хотя считается иначе. Но даже если уговорить мужчину не обижаться и остаться со своей красивой девичьей фамилией, то дети всё равно будут Калеуши. Или Пердюки. Тут кому как повезёт. Или не повезёт.

Да, я собираюсь замуж за Сашку Калеуша. И вовсе не потому, что у него есть мотоцикл и он меня на своём мотоцикле даже как-то пару раз прокатил. Я собираюсь замуж за Сашку Калеуша, потому что он умный и красивый и я в него влюблена. Я, вообще-то, очень легко влюбляюсь, но на сей раз всё серьёзно. Так что Сашка Калеуш на мне женится. Не сейчас, конечно же. Потому что сейчас мне девять лет, а в девять лет замуж выходить не разрешают. Хотя Сашке Калеушу уже девятнадцать, и он вполне может жениться. И не только может, но и хочет. И не только хочет, но и собирается. Но не на мне.