Нахалки. 10 выдающихся интеллектуалок XX века: как они изменили мир - Мишель Дин

очень важная характеристика всей нашей страны», – писала она в статье пятидесятого года «Чего не напечатают белые издатели» для Negro Digest.

Но прежде чем полностью погрузиться в безвестность, она успела написать еще одну историю. В пятьдесят третьем году афроамериканская газета Pittsburgh Courier отправила Хёрстон репортером на процесс Руби Мак-Коллум в город Лайв-Оук во Флориде. Согласилась она, как пишет ее биограф, прежде всего потому, что были нужны деньги. Но и обстоятельства преступления не могли оставить ее равнодушной.

Чернокожая Мак-Коллум предстала перед судом по обвинению в убийстве белого, доктора К. Лероя Адамса. Что убила его именно она, не было ни малейших сомнений. Мак-Коллум застрелила Адамса у него в кабинете на глазах нескольких пациентов, потом повернулась, вышла и пошла домой ждать ареста. Суд рассматривал вопрос не о том, она ли убила Адамса, а о том, почему она это сделала. И выяснилось, что существовала некая связь между врачебной деятельностью Адамса и империей болиты (так называется испанская лотерея) мужа Мак-Коллум.

Также выяснилось, что Адамс был отцом одного из четырех детей Мак-Коллум. На суде она утверждала, что он неоднократно насиловал ее, но судья не позволил ей уточнить обстоятельства. После первого суда Мак-Коллум была осуждена за убийство; во время второго ей разрешили запросить проведение психиатрической экспертизы, после чего на несколько лет отправили в психиатрическую лечебницу.

Хёрстон смогла присутствовать только на первом суде. Редакторы Courier ставили к ее репортажам сенсационные заголовки, но тон их был уважительный и взвешенный. Она сообщала о людях, которым являлся бродивший по городу дух Мак-Коллум с головой орла и с «огненным мечом в руке». Само дело Мак-Коллум она воспроизводила по стенограмме, иногда со своими комментариями. Когда прокурор заявил, что реальной причиной убийства Адамса было нежелание Мак-Коллум оплачивать счета за лечение, Хёрстон повторила и это.

Простая перепечатка стенограммы – не самое увлекательное чтение. Но Хёрстон, видимо, ждала момента. Когда суд закончился, она написала нечто вроде рассказа о внутренней жизни Мак-Коллум. Он был напечатан в десяти выпусках Courier, и Хёрстон в нем обошлась с фактами достаточно вольно. Она сочинила историю о смелой, мятежной Мак-Коллум, которая «распоряжалась жизнью и судьбой двух сильных мужчин, белого и цветного». В ее описании Мак-Коллум была женщиной, похожей на саму Хёрстон: пацанкой, стремящейся быть любимой, одинокой в неудачном браке с человеком, который ей изменял. Что-то в этом деле позволило Хёрстон смешать факты и выдумку: исследователи ее творчества отмечают, что Хёрстон вставляла в свой текст фразы, использованные ею в романе «Их глаза видели Бога».

Эти репортажи и рассказ – не лучшая работа Хёрстон, но в них была определенная жизненная сила, наводящая на мысль, что в другой жизни и при других обстоятельствах Хёрстон могла бы написать репортаж со всеми ключевыми признаками «новой журналистики», как назвали впоследствии этот стиль, – когда сливаются в одно целое факты, эмоции и личный опыт. Она смогла бы применить те же средства к процессам вроде гринвиллского, который описала так неудачно. А в этой жизни Courier зажал обещанные за репортажи восемьсот долларов. Она умерла в безвестности восемь лет спустя – в шестьдесят первом. Потребовалась целая кампания, которую возглавила в восьмидесятых чернокожая писательница-феминистка Элис Уокер, чтобы Хёрстон снова начали массово читать – хотя сейчас ее считают в основном автором беллетристики.

Глава 4

Арендт

Прославилась Ханна Арендт, когда ей было уже за сорок. Внимание публики к ней привлек почти пятисотстраничный трактат о тоталитарной политике, написанный насыщенной прозой – такой, какая часто бывает нужна для изложения великих идей. Поэтому легко забыть, что начинала она свою духовную жизнь как мечтательная барышня, писавшая километры стихов, цветисто заявляющая, что «побеждена страхом реальности, бессмысленным, беспочвенным, пустым страхом, слепым взглядом своим обращающим все в ничто, тем страхом, который сам есть безумие, безрадостность, горе и уничтожение».

Но именно это студентка Ханна Арендт написала своему профессору, философу Мартину Хайдеггеру, из дома, на весенних каникулах двадцать пятого года. У них был роман, протекал он бурно и оставил след в биографии обоих. Когда писались эти слова (в «защитном третьем лице»), этому роману был едва лишь год. Ханна назвала свое эссе Die Schatten – «Тени», открыто намекая на свои мрачные мысли. В двадцать с небольшим лет ее всерьез грызла мысль, что ничего из нее не выйдет:

Вероятнее всего, она так и будет искать смысл собственной жизни – искать в бесполезных экспериментах, в праздном и бессильном любопытстве до тех пор, пока не застигнет ее врасплох долгожданный и желанный момент, что вдруг положит конец этой бессмысленной суете.

Бессмысленность жизни и неожиданность конца – эти мысли часто всплывали в жизни Арендт, как и в жизни Уэст и Паркер. Арендт родилась в интеллигентной семье прусского города Кёнигсберга. Мать – волевая женщина, державшая на себе дом, и одаренная пианистка. Отец – инженер-электрик, а также любитель-историк, вечно копавшийся в книгах о древних греках и римлянах.

Знакомство Ханны с отцом было недолгим: Пауль Арендт в молодости, еще до женитьбы, заразился сифилисом. К тому времени когда дочери исполнилось три года, болезнь стала быстро прогрессировать. Подробности его распада были страшными: он падал на семейных прогулках в парке от атаксии (нарушение координации мышц), свойственной поздним стадиям сифилиса. Когда Ханне исполнилось пять, его пришлось сдать в специальный стационар. Умер он почти два года спустя, в тринадцатом году, и к этому времени перестал узнавать навещавшую его дочь. Арендт редко о нем говорила. По словам биографа Арендт Элизабет Янг-Брюль, Ханна говорила друзьям, что о болезни отца помнит лишь звук фортепиано – мать играла ночами, и музыка успокаивала мечущегося отца.

После смерти отца матери оставалось лишь поддерживать привычный ход вещей – она вышла замуж второй раз, на этот раз за преуспевающего бизнесмена, уже когда Ханна была подростком. В материальном смысле жизнь ее была благополучна – насколько это было возможно для вдовы-еврейки с дочерью в Германии после Первой мировой. Это был бурный период Веймарской республики – эпоха невообразимой инфляции, художественных экспериментов и восхождения Гитлера к власти. Но дома жизнь была нетрудной. Арендт всегда настойчиво повторяла, что мать защищала ее от любых проявлений антисемитизма. Если в классе кто-то позволял себе антисемитские высказывания, Арендт приходила домой и рассказывала матери. Марта Арендт писала учителям очередное возмущенное письмо, и проблема рассасывалась. Очевидно, этим объясняется неверие Арендт, будто антисемитизм, как она выразилась в «Истоках тоталитаризма», «существовал всегда».

Вопреки тому, что она писала о себе Хайдеггеру в «Тенях», перед всеми прочими юная Арендт представала безжалостно самоуверенной. Она издевательски разговаривала с учителями, потому что могла самостоятельно дома выучить не меньше, чем в школе под