Тем временем: Телевизор с человеческими лицами - Александр Архангельский

Казинцев (с легкой писательской усмешкой). Разговор получился очаровательным, но каким-то академическим. Он начисто игнорирует улицу, а улица-то корчилась, почти по Маяковскому, безъязыкая. Я только что вернулся из Сургута. Прекрасный, богатый город. Строится широко, зданий много новейших. И вот одно из них в центре города воспроизводит английский парламент. И писатели местные мне с горечью прокомментировали: наша элита городская говорит теперь по-английски, а молодежь обходится полусотней слов, половина из которых матерные. Вот сейчас главная проблема. Чудовищный, англизированный жаргон, на котором говорит элита, с одной стороны. С другой, литературный язык изгоняется вместе с литературой из школьных программ, он изгоняется из СМИ, а плебсу, низам, обездоленным, остается что? остается матерная лексика. Я помню в подмосковном поселке я услышал, как жалуется подросток: мне набили — и он сказал слово, напоминающее по звучанию слово «паяльник» — я тогда изумился, что же человек сам…

Ведущий (со знанием дела). Паяльник набить нельзя. Можно дать в паяльник. И то, что он имел в виду, тоже набить никак невозможно.

Казинцев. Ну, он сказал «набили». (Ведущий, увлекшись: Набить можно морду, харю, рожу…) И я подумал, как странно человек ощущает, что у него не лицо, а паяльник. Но сейчас так говорят миллионы. И это не просто проблема языковой практики. Это проблема общественного сознания. Ведь если человек ощущает себя носителем «паяльника», то ему, естественно, и бьют в этот «паяльник». Его не жалко. Язык, он же огромную защитную функцию несет. Тебе плохо, тебя уволили с работы, тебя бросила любимая, а язык тебе говорит: миленький, родненький, сыночек. Сейчас защитная функция языка, вместе с огромным платом лексики, выброшена за ненадобностью, целенаправленно и не бескорыстно, потому что тем, кто стал хозяевами жизни, дико жалеть обездоленных. А вот с такими людьми, которые сами себя на этом языке идентифицируют, можно делать все, что угодно. Помните, у Шукшина в «Калине красной» Прокудин говорит своей любимой: любушка. А сейчас говорят «телка», «герла». Но «любушку» ведь надо на руках носить, ее защищать надо, а с герлой можно делать все, что хочешь. Соблазн делать с низами все что угодно — вот что определяет языковые процессы.

И если туда, вниз сваливаются через средства массовой информации языковые заимствования, лексика иностранная, то она тому же служит, дегуманизации языка. Постоянно слышишь по телевидению: «на Северном Кавказе произошла стычка, убито несколько боевиков и несколько федералов». Ну, с боевиками, Бог с ними, их есть, кому оплакивать. Но станете ли вы оплакивать федералов? Их же не жалко. А для кого-то этот федерал — сыночек, о чем забыто. Забыто, повторяю, не бескорыстно, об этом целенаправленно забывают. Или же руководители страны называют себя с гордостью менеджерами. Действительно, звучит современно. Но менеджер, он заботится об экономической стороне деятельности компании. Не его дело — справедливость, жалость, сострадание. А как к руководителю относился всегда русский народ? Он же видел в нем защитника. И когда народу говорят «менеджер», его тем самым предупреждают: ты не надейся на защиту. Защита в суде. Справедливость там. А из практики государственной — и из языковой практики — изымается и представление о справедливости, и сама справедливость. Эту проблему очень глубоко и активно ставят на Западе. Вот недавно Ален Бросса выпустил книгу «Невыговариваемое», где он пишет, что низы лишают не только возможности пожаловаться, но лишают слова, которым можно эту жалобу выразить. А у нас, к сожалению, не видят проблемы языковой, не видят проблемы социальной. Человеческой проблемы не видят.

Непомнящий. У меня еще несколько примеров, несколько слов, и потом я попытаюсь ответить в двух словах на Ваш вопрос о языковой цензуре … Вот лингвисты говорят: развитие языка. Большой вопрос, чего больше, развития или примитивизации. Были у нас выражения «я потрясен», «я ошеломлен», «я удивлен»… Теперь нет этого всего. Как говорят? «Я в шоке». Были слова «довольно», «весьма», «очень». И этих слов нет. Есть слово «достаточно». И наконец, мы с женой как-то покупали гладильную доску, и Таня моя выбрала доску с леопардовой такой расцветкой, пятнышками… И молодая девочка, продавщица, поддержала: ой, правильно, правильно, такая сексуальная расцветочка. Она хотела сказать «привлекательная», «приятная», но этих слов она уже не знает. Для нее слово «сексуальный» заменяет все, как слово «глобальный» заменяет «хороший», «прекрасный», как слово «уникальный» тоже заменяет «хороший», «прекрасный», как слово «позитивный» заменяет слово «положительный», а слово «негативный» — «отрицательный»… Я понимаю, что кривая вывезет, наверное (хотя насчет бытия человеческого, не знаю, куда она вывезет, ох, не знаю). Но я повторю еще и еще раз: иерархия должна быть. Когда начинается уничтожение иерархии во имя свободы, это самоубийство. Я вот эти вещи переживаю просто физически. Мне вспоминается жуткая картинка «наезда» тех самых самолетов на башни-близнецы, и как-то мысленно все начинает рушиться. Ей-богу. Я понимаю, что это паника, что я неправ, но вот это чувство гибельности есть. А язык и народ это синонимы. А что касается цензуры, понимаете, я не политик и не политолог. Но, повторяю, цензура всегда была некоторой материализацией иерархии. Правильно это или неправильно, не знаю… Но нужна политика в области культуры, тем самым в области языка, я это еще в присутствии Президента говорил. Если не будет культурной политики, мы потеряем Россию.

Ведущий. А Вы не боитесь, что эту языковую политику… (Непомнящий. Боюсь.) …будут осуществлять люди, которые… (Непомнящий. Боюсь.) …руководствуются желанием «ввести четкие механизмы урегулирования…»?

Непомнящий. Боюсь. Боюсь, конечно. Но это не отменяет принципиальной вещи. Интеллигенция слишком быстро встала вокруг кормушки; нужно, чтобы среди современной интеллигенции нашлось побольше бескорыстных людей, и чтобы этих людей увидели, и чтобы эти люди, нормальные, честные люди помогали строить культурную политику, без которой мы просто не выживем как нация.

Кронгауз (видимо, сдерживая раздражение). Наш разговор пошел в каком-то странном направлении. Я эмоционально понимаю людей, которые говорят, как все сейчас ужасно и как было хорошо десять, пятнадцать, двадцать, тридцать лет назад…

Непомнящий. Когда же? Хорошо не было.

Кронгауз. Тогда о чем мы говорим?

Непомнящий. О том, что стало еще хуже. Вот и все.

Кронгауз. Всегда был в настоящем ужас, всегда раньше было лучше. Кто виноват в творящемся безобразии, в отсутствии «сыночков»? Да никто. Тем более, что сыночками являются все. Любой человек чей-то сыночек или чья-то дочка. Есть какой-то заговор против русского языка? Но ведь точно те же явления происходят в японском. Те же явления происходят в английском. Значит, есть заговор против японского. Кто организовал заговор против эскимосского языка? Кто все эти злодеи? Давайте раскроем их имена. И мы сейчас аплодируем тому, что надо защищать русский язык… От кого защищать? От нас с вами. Если я недоволен тем, как говорит со мной мой студент, значит, русский язык надо защищать от моего студента. Я, конечно, могу создать свой маленький островок, где я буду говорить на своем русском языке, со своей женой, со своими детьми, и то дети от меня скоро уйдут в этом случае. Но поможет ли это языку? От кого его защищать? От того, кто мне не нравится. Но ведь он тоже говорит по-русски. Поэтому на кого мы списываем все эти грехи?

Непомнящий. Когда человек лечится, он защищает сам самого себя. Точно так же надо и в языке — у всех должна быть ответственность…

Кронгауз. «Начни с себя» в данном случае не проходит, потому что большинство из нас довольно тем, как мы говорим, но не довольны, как говорит наш собеседник.

Непомнящий. «Нация», по-русски, есть «личность». К сожалению, сейчас это подвержено сомнению, потому что есть много-много-много личностей, у каждой свое мнение, кто как хочет, тот так и считает, кому что нравится, то и делает. Вот в чем беда.

Живов. Вы знаете, я ведь историк языка и… (Ведущий, радостно демонстрируя осведомленность. И занимаетесь, в частности, переломными моментами…) И занимаюсь переломными моментами. Так что, то, что я здесь слышу, мне кое-что напоминает. При Петре Первом говорили то же самое. И он был такой страшный разрушитель русского языка, и страшное количество заимствований хлынуло. И после революции 17-го года то же самое произошло. И там тоже уходили какие-то важные слова, которые передавали истинные душевные переживания, а вместо этого появлялись ужасные наименования типа «товарищ» и «браток», которые вытравливали натуральные человеческие чувства.