Эгоист - Джордж Мередит

— Ах, этот Вернон! — воскликнул сэр Уилоби, и на лице его появилось такое выражение, точно кто-то задел его перчаткой но лицу. — Он играет словами, как побрякушками!

— А папа говорит, что он, напротив, не только умен, но и простодушен.

— Что до циников, моя Клара, — ну, конечно же, вы правы! Жалкое, смехотворное отродье! Но поймите и вы меня правильно. Я только хочу сказать, что покуда мы не отрешимся от мира, мы не в состоянии чувствовать с должной глубиной наше двуединство.

— А это какое-нибудь особое искусство?

— Если угодно. Это наша поэзия! Но разве любовь сама не стремится замкнуться в себе? Только уединение питает чувство у истинно любящих.

— Как бы они не начали поедать друг друга в этом уединении!

— Чем чище красота, тем отрешеннее она от мира.

— Но не враждебна ему?

Сэр Уилоби был воплощенное терпение.

— Ну, хорошо, — сказал он. — Давайте рассуждать так: могут ли, по-вашему, мнения людей, обладающих житейским опытом, совпадать с суждениями невежд?

— От опытных людей мы вправе ожидать большего снисхождения, чем от невежд, — сказала Клара.

— Может ли добродетель чувствовать себя на месте в миру?

— Итак, вы ратуете за монастыри?

Над Клариной головой раздался журчащий смешок, каким обычно пытаются выразить искреннюю жалость к собеседнику. Слышать снисходительный смех в ответ на свою мысль, особенно когда сам считаешь ее довольно меткой, — согласитесь, не очень приятно.

— В моих письмах я писал вам, Клара…

— Уилоби, у меня никудышная память!

— Но вы, верно, заметили, что в письмах я не выражаю себя целиком?

— Быть может, когда вы пишете мужчинам, вам это удается лучше?

Течение мыслей сэра Уилоби было нарушено. Он был болезненно самолюбив. Малейший удар по его самолюбию подымал в его душе целую бурю. Волна за волной с силой обрушивалась на то место, по которому пришелся удар. Особенного неистовства буря достигала в тех случаях, когда Уилоби не удавалось скрыть свою рану от посторонних глаз. Что хотела сказать Клара? То ли — что ему не удаются любовные письма? Или — что его эпистолярный стиль не рассчитан на женский вкус! И почему она сказала «мужчинам», употребив множественное число? Означало ли это, что она слышала о Констанции? Быть может, у нее сложилось свое собственное мнение об этой презренной женщине? На все эти вопросы его сверхуязвимое самолюбие отвечало: «Да! Да! Да!» Он давно уже подумывал о том, что долг велит ему рассказать Кларе всю правду о причинах, приведших к разрыву с Констанцией, и объяснить, что она, как и всякий самоубийца, заслуживает снисхождения. Как бы то ни было, он обязан привести смягчающие ее вину обстоятельства. Да, она, конечно, поступила дурно, но ведь и он — разве ему не в чем себя упрекнуть? А раз так, мужская честь обязывает его сделать это признание.

А что, если Клара уже слышала об этой истории в той версии, которая имеет хождение в свете? Там, где иной почувствовал бы булавочный укол, не более, человек, у которого гордость поглотила все прочие страсти, испытывает муки ада. При мысли, что свет мог нашептать Кларе, будто его — его, сэра Уилоби! — бросили, душа у него затрепетала, словно через нее пропустили электрический ток.

— Вы сказали — письма к мужчинам?

— Ну да, деловые письма.

— Вы хотите сказать, что я лучше выражаю себя в деловых письмах?

Сэр Уилоби смотрел на нее во все глаза.

— В письмах к мужчинам вы говорите то, что вам диктует разум, — пояснила Клара. — Когда же вы пишете… нам, это, должно быть, труднее.

— Пожалуй, вы правы, любовь моя, — подтвердил он, смягчаясь. — Не то чтобы труднее… Я, например, не испытываю ни малейшего затруднения, когда пишу. Но дело в том, как я полагаю, что язык наш не приспособлен выражать чувство. У страсти свой язык.

— Язык жестов и пантомимы?

— Нет, я хочу лишь сказать, что холодные слова не в силах передать накала страсти.

— Ах, холодные!

— Я вижу, мои письма вас несколько разочаровали?

— Отчего вы так думаете?

— Мои чувства слишком сильны, дорогая Клара, они не находят себе выражения на бумаге. Когда у меня в руках перо, я чувствую себя Титаном, восставшим на Зевса. Я готов швыряться скалами, а у меня под рукою одни камешки. Да, да, это — точное сравнение. Не судите обо мне по моим письмам.

— А я и не сужу; ваши письма мне нравятся.

Она покраснела, взглянула на него искоса, но, увидев, что он по-прежнему невозмутим, продолжала:

— Боюсь, что я предпочитаю камешки скалам. Впрочем, если б вы читали поэтов, вы убедились бы, что человеческая речь способна передать…

— Дорогая моя, я ненавижу всякую искусственность, а поэзия в конечном счете — то же рукоделие.

— Наши поэты доказали бы вам…

— Я, кажется, уже не раз говорил вам, Клара, что я не поэт.

— Я вас в этом никогда и не подозревала, Уилоби.

— Да, я не поэт и не испытываю ни малейшего желания стать таковым. Но будь я поэтом, уверяю вас, моя жизнь могла бы послужить достойным материалом для поэзии. Однако совесть моя не совсем покойна. И омрачает ее одно обстоятельство, в котором я, собственно, и неповинен. Вы, верно, слышали о некоей мисс Дарэм?

— О мисс Дарэм?.. Да, я слышала…

— Быть может, она успокоилась и счастлива. Надеюсь, что так. Если же нет, доля вины в этом лежит на мне. Вот вам, кстати, и пример, из которого вы можете судить, насколько я отличаюсь от света. Свет винит ее, я же выступил на ее защиту.

— Это очень благородно с вашей стороны, Уилоби.

— Погодите. Боюсь, что и в самом деле повод всему дал я. Впрочем, понятие мое о чести таково, Клара, что я бы ни в коем случае не отступился от своего слова.

— Что же вы сделали?

— Это — длинная история, и начало ее покрыто «далеким пушком юности», как говорит Вернон.

— А, так это выражение мистера Уитфорда?

— Да, он любит такие штуки… Словом, это история одного раннего увлечения.

— Папа говорит, что в юморе мистера Уитфорда много подлинного ума.

— Между нами встали соображения семейного порядка, да и здоровье этой особы, ее общественное положение в глазах моих близких, и так далее. Но увлечение было! Не стану отрицать. Пища для ревнивой женской тревоги была.

— А теперь?

— Теперь? Когда у меня — вы? Дорогая моя Клара! Ну, разумеется, с тем покончено — иначе разве мог бы я вам открыть всю свою душу? Разве мог говорить с вами так задушевно и искренне? Ведь вы теперь знаете меня едва ли не лучше, чем я сам! Разве мог бы я слиться с вами душою, вступить с вами в этот союз, такой таинственный, такой нерушимый?

— А с ней вы так не говорили, как со мною?

— Ни в какой мере.

— Тогда отчего… — начала Клара вполголоса и тут же осеклась.

Сэр Уилоби приготовился было произнести целую проповедь на свою излюбленную тему, но подошедший в эту минуту слуга доложил, что в лаборатории его дожидается архитектор.

Отговорившись тем, что не выносит разговоров о кирпичах и стропилах, Клара не стала ему сопутствовать. Весь тон ее разговора вызвал в нем смутное беспокойство. Расставаясь с ней, он про себя решил непременно что-то еще сказать или сделать, чтобы его мысль стала доступной женскому разумению.

Юный Кросджей, несмотря на изрядное количество проглоченного варенья всевозможных сортов, одним прыжком очутился возле своего покровителя и прошелся вокруг него колесом. Клара не знала, что и думать. Обращение сэра Уилоби с мальчишкой не оставляло желать лучшего. «Или в нем два разных человека?» — подумала она. А за этой мыслью последовала другая: «Быть может, я к нему несправедлива?» И чтобы дать душе отдых, она пустилась с юным Кросджеем наперегонки.

Глава восьмая

Зрелище бегущей мисс Мидлтон воодушевило юного Кросджея. Издав воинственный клич и пройдясь еще раз колесом, он пустился за нею вслед. До чего же она легка! Казалось, не две, а целая сотня невидимых ножек несет ее, как по гладким водам, по газону и дальше, по нестриженым лужайкам парка. До чего она грациозна! Кросджей вложил в погоню все неистовство своего мальчишеского восхищения и продолжал бежать, хоть она оставила его далеко позади. У него была одна мысль: догнать ее — или умереть! Но вот — еще девять, десять мелькающих шажков, и она вдруг опустилась на землю. Юный Кросджей догнал ее и на последнем дыхании произнес:

— Ну и мастерица вы бегать!

— Бедный мальчик, я забыла, что ты только что пил чай, — сказала она.

— А вы даже не задохнулись нисколько! — воскликнул он с восхищением.

— Конечно же, нет, не больше, чем птица, когда она летает. Попробуй поймать птицу!

Юный Кросджей важно кивнул в ответ: о птицах он знал все, что можно было знать.

— Погодите, вот я перейду на второе дыхание, и тогда я покажу!