Заговор обезьян - Тина Шамрай

Господи, куда тебя несет, попытался остановить себя беглец. Но ведь так всё и есть, не давало сбиться с беспощадных мыслей сознание. Наверное, у прокуроров и обвинительное заключение готово: убийство одного и более лиц. А это — пожизненное, а значит, оставят в тюрьме навсегда. Но разве он не был готов к этому сроку? Готов, готов, был бы настоящий суд, а не обезьяний процесс…

Вот только его собственные действия стандартны, слишком стандартны. У него нарушен сам процесс восприятия действительности. Как называется такое состояние? Сенсорная депривация? Ну да, она самая! А всё это от долгой изоляции. И потому его действия так тривиальны, просчитать их ничего не стоит. Да им и не надо просчитывать. Забросят широкий бредень и выловят его, как мелкую рыбешку. Мелкую? Мелкую! И мелок он уже тем, что пусть во сне, но позволил себе эту снобистскую мыслишку: «Знали бы, кого подвозили». Даже в таком состоянии он помнит о своей избранности. Ну, ну!

И у тебя, великого, в мозгу только одна мысль: выбраться, выбраться, выбраться! Но как выпутаться из этой западни, куда загнали и загнали отнюдь не вчера. Загнали в яму, из которой не выбраться. Да-да, в выгребную яму, как одного из иерархов церкви! Историю про то, как энкэвэдеэшники утопили в отхожем месте не то Калужского, не то Смоленского архиепископа рассказал один из просителей. Когда-то он принимал десятки людей, но почему-то запомнился тот давний разговор, волнение и слезы на глазах пожилого человека: «И кто бы мог подумать, но церковь, потерявшая, что греха таить, в начале века свой авторитет, так возвысится в тридцатые годы. Тогда ведь нашлись тысячи, понимаете, тысячи людей от иерархов церкви до монахов и мирян, принявших смертные муки за веру!» Посетитель с непонятным для него тогда восторгом рассказывал, как долгие годы за тайной могилой архиепископа ухаживали, как могилка потерялась, а потом нашлась. И всё повторял и повторял: «Чудо господне! Воистину чудо господне…»

А вот с ним никакого чуда не будет. Не заслужил. Нет, в самом деле, он давно беспомощен, но до такой степени маразма ещё не доходил. Сидит, кусанный мелкой нечистью, изошёл слезами о своей несчастной судьбе, вот и дорогу перейти боится… Ну, давай, давай, что сидишь, почему не прорываешься?.. Вот только перекушу и буду прорываться. Честное комсомольское! Переживания переживаниями, а брюхо требует своего, законного! Ну да, мозги отдельно, требуха отдельно. Эх, сейчас бы кусок мяса, но есть только ломанное печенье и немного шоколада.

Скудная трапеза несколько отвлекла его, но тут совсем некстати вспомнился Чугреев. Как они там, в закрытом автобусе? Разнесло, наверное, на жаре, только и радости — ничего больше не чувствуют!

Он просидел у дороги около часа, но никаких машин, никаких пеших путников больше не было. Надо идти! Вот только свяжет на груди лямки и пойдёт. И, собравшись с духом и зачем-то пригнувшись, он, наконец, перебежал колею, шедшую из узкого распадка. И припустил вдоль пологих, местами отвесных и причудливо изрезанных склонов, пытаясь нагнать упущенное время. Злость на себя, на обстоятельства здорово подгоняла, и если бы не усталость, не жара, не груз за спиной, он бы отмахал в тот день порядочно. Только физическая слабость всё отчётливей давала о себе знать, и он нес себя уже через силу, когда хребет предательски круто сдал вправо. И теперь не только слева, но и прямо по курсу открылось пространство, широкое и пугающее. Пришлось замереть и вглядеться — никого и ничего, но так голо, что он будет на этой плоской поверхности как муха на стекле. И как не хотелось идти на восток, пришлось завернуть за угол и следовать вдоль горной гряды на юг, и жаться к её изрезанным краям, и повторять все её каменные изгибы. А тут ещё доставало светившее прямо в лицо солнце, оно, даже отвалившее от зенита, гладило раскалённым утюгом и выжимало всю влагу. И пот ручьём струился по лицу, тек по спине, по ногам, и скоро влажная одежда второй шкуркой прилипла к телу. Но он упрямо переставлял гудящие ноги и всё шёл и шёл…

И остановился, когда наткнулся на выросшую перед ним скалу, и обходить её не было сил, и уперся головой в теплый камень, но сколько так простоял: пять, десять минут, не помнил… Но пришлось оторваться от опоры, пора устраиваться на ночлег, вот только для лежбища это место не годилось, надо что-то укромней.

Только укромное надо было ещё найти. Уже потянуло прохладой, уже стал синеть и остывать воздух, а он всё кружил среди камней, и смутные соображения по безопасности всё не давали определиться. Но, когда был готов упасть на ходу, в скалах вдруг обнаружилась впадина, что-то в виде просторного кармана с зелёной лужайкой. Замечательно, здесь он и остановится! И никто его не увидит, даже если вздумает проехать рядом с этими скалами на машине. Теперь только развязать лямки, снять сумку и отдышаться…

Веревочка долго не развязывалась: узел затянулся, что ли? И в нетерпении уже хотел снять сумку через голову, но и это не удалось, видно, слишком туго связался. Пришлось придержать досаду и, не торопясь, раздергивать узелок, и тот скоро поддался, пополз под пальцами. И с облегчением бросив поклажу, он повалился на землю и лежал, укрывшись курткой от звенящей в воздухе мошкары, сходу атаковавшей его, потного и разгорячённого. И дышал открытым ртом, пока что-то не попало на язык, пришлось перевернуться на живот и долго отплёвываться.

А мошкара была безжалостна — куртка прикрыла только руки и грудь — и жалила ноги именно там, где кончались носки, вкруговую. Его так же смешно жалили через дырочки для шнурков в кедах, когда он в первый раз попал в тайгу, и комары там были большие, как звери. Но и эта мелочь достаёт будь здоров! Она, вездесущая, забиралась под куртку, и за какие-то минуты и шея, и руки уже горели огнём. Он уговаривал себя терпеть, не обращать внимания — это ведь такая ерунда в сравнении с тем, что случилось вчера. Только терпения хватило ненадолго и пришлось яростно отмахиваться, и расстегнуть браслет часов — там чесалось особенно немилосердно. И тут же спохватиться и приказать себе: только не чесаться, только не чесаться! В этом дурацком климате от любой царапины, потёртости или такого вот расчёса образуются незаживающие язвочки — забайкалка, какой-то особый вид стафилококка, чёрт бы его побрал!

В первые дни в колонии каждый считал своим долгом предупредить об этом, а может, и напугать. При этом демонстрировались части тела, где отметилась эта самая забайкалка, её синие следы были у многих. Одному сидельцу из-за этой болячки ампутировали пальцы на руке. Нет, в жилом секторе колонии было чисто, иногда даже перебарщивали с дезинфекцией и тогда народ задыхался в тех химических миазмах. Только зараза всё равно косила зэков. Косила от скученности, от нехватки витаминов, от пренебрежения к себе…

Только не расчёсывать! У него нет ничего обеззараживающего. Ничего! Он когда-то попросил, и ему на одно из свиданий привезли медицинские бахилы и таблетки гидропирита. В бахилах он ходил в баню, боялся подцепить чесотку, если заведется, то уже не выведешь. Но таблетки держать в тумбочке запретили. В колонии ничего нельзя было держать при себе, ни витаминов, ни лекарств, даже простейших — валидол, анальгин. Всё должно было храниться в санчасти. А обращаться туда следовало только по разрешению начальника отряда. Нет, если зэк захочет отлежаться в больничке, то ему сам чёрт не страшен, он доберётся до больничной койки и через карцер, и через членовредительство.

Но спрашивать у отрядника разрешение выпить витаминку — то ещё удовольствие! Вот в изоляторах по этой части были некоторые послабления, и даже медицинские дни для передачи лекарств. Зато в камеру могли на полчаса втолкнуть туберкулёзника, так, забавы ради или для срочного объявления карантина. Вот из-за такого мнимого карантина ему после суда и не разрешили личное свидание с женой…

А что если помазать укусы дезодорантом? Это что, средство на все случаи жизни? Нет, в самом деле, чем же ещё? И, отложив часы, он тщательно, как это делал во сне, пытаясь освободиться от наручников, стал мазать искусанные места. Потом достал носовой платок в красно-синюю клетку и зачем-то перевязал запястье. И, как ни странно, это утишило-таки зуд. Только мошкара и не думала отступать, она заходила с другой стороны, и уже горело в новом месте. И приходилось вскакивать и остервенело размахивать то курткой, то маленьким полотенцем…

Нет, нет, так не пойдёт! Раз он не может выиграть в борьбе с природным явлением, то… То надо терпеть! Терпеть! И, бросив изображать ветряную мельницу, расчистил траву от мелких камешков, сухих веток, жаль, в округе нет хвойных деревьев, придётся стелить оставшиеся тряпки, а под голову свернуть сумку. Вот только надо упорядочить мелочь: флакон дезодоранта, мыльницу, бритву, футляр для очков, ещё один футляр с зубной щёткой и телефон… Телефон! Когда-то в этой штуке вмещался весь мир, он был у него в кармане и он, как пультом, управлял тысячами людей. Ему не надо было даже нажимать кнопки, этот чёртов коммуникатор звонил сам, не переставая, и замолчал в одночасье…