Негласная карьера - Ханс-Петер де Лорент

Феликс, твердил о том, что профессиональный футбол – это большая коммерция, она дает огромные барыши. Кстати, он со все меньшим энтузиазмом участвовал в их импровизированных состязаниях-викторинах.

И уж совсем непонятными казались тогда Рюдигеру застрявшие в памяти слова Феликса:

– С политиками еще хуже. Их тоже все зовут просто по именам. «При Адольфе было по-другому…» Это ж глупо! Люди делают вид, будто знаются с воротилами на короткой ноге. А те ведь дурачат народ.

Как тут возразишь?

Сегодня Рюдигеру кажется, что это были первые признаки чуждого идейного влияния. Сам Феликс до такого не додумался бы. Ведь ему было всего тринадцать. Старый Бастиан хоть и выглядел человеком приличным, но, видимо, дома слишком много разговаривал о политике.

Поммеренке съел шницель с жареной картошкой и принялся вытаскивать огурцы из салата, откладывая их на край тарелки. «Почему это не бывает салата без огурцов?» – подумал Рюдигер и приподнял пустой стакан, чтобы показать кельнеру, что просит еще кока-колы.

Одно нельзя не признать. И позднее, уже в университете, занимая ответственные посты в студенческих организациях, Феликс сохранил интерес к речевым нюансам. Вспомнилось одно собрание группы марксистского союза студентов. Для Поммеренке многое еще было в новинку и отталкивало. Вначале член руководства группы выступил с политическим докладом. Говорилось о важнейших политических событиях недели. Бастиан присутствовал в качестве члена президиума союза и инструктора. В заключение прений он попросил слова:

– Товарищи! Мне хочется сделать небольшое примечание. Возможно, это покажется мелочью, о которой не стоит говорить особо. Но сегодня я вновь обратил внимание на то, что мы сплошь и рядом пользуемся штампами. Так, в политическом докладе раз двадцать повторилось словечко «считать»: «руководство считает», «я считаю», «партийные органы считают». До чего же однообразно: я считаю, что ты считаешь, он считает, они считают – и так далее. Это лишь один пример. Плохо, что так мы говорим не только между собой, но и обращаемся к другим. Перечитайте обе последние листовки или вспомните наши выступления на общем собрании. Вряд ли кто усомнится в нашем отношении к Советскому Союзу, но зачем твердить: нерушимая дружба с великим Советским Союзом, проникнутая духом пролетарского интернационализма? Все это верно, но к чему напыщенность? Разве это поможет нашему делу? Привлечет к нам хотя бы еще одного из тех, кто пока в стороне? Не думаю. Словом, я так не считаю.

Феликс понаторел в ораторском искусстве. Вот и сейчас свое критическое замечание он закончил шуткой, которой он показывал, что не противопоставляет себя остальным. С критикой же Рюдигер не мог не согласиться, он и сам не раз замечал такое. Он нередко ходил на собрания, но свыкнуться с их языком не мог. Говорили будто на иностранном. Иногда Рюдигеру казалось, что ораторы недалеко ушли от него, но стараются ради пущего эффекта говорить непонятно. Кое-кто делал вид, что после букваря сразу же стал зачитываться «Манифестом Коммунистической партии». Короче, Феликс говорил именно о том, о чем с некоторых пор думал и сам Рюдигер.

Этот эпизод лишний раз подтверждал, что Бастиан – опасный противник. Феликс мыслил не шаблонно, он способен на большее, чем повторение затверженных фраз, и это усиливало его влияние даже среди тех студентов, которые не слишком интересовались политикой. Не случайно Бастиан стал председателем всеобщего студенческого союза.

Поммеренке вспомнил еще один пример. В комнате студенческого союза повесили к предвыборной кампании плакат. На красном фоне – портреты Маркса и Энгельса. Под плакатом надпись «От Маркса и Энгельса никому не уйти!» И: «В студенческий парламент – марксистов!»

Феликс, в котором заговорила старая футбольная страсть, подписал фломастером «От Маркса и Энгельса никому не уйти!» – «А Либуда уйдет!»

Поммеренке забыл тогда всю свою неприязнь к Бастиану и чуть не рухнул от смеха. Кое-кто решил, что приписка Феликса бестактна. Другие (в глазах Рюдигера они просто оторвались от жизни) не поняли шутки, 'потому что не знали, каким отличным дриблингом владел Либуда. «Он способен замотать любого противника», – писали спортивные журналисты. Рюдигер слышал, как Феликс совсем безыдейно оправдывался:

– Я думал, будет смешно. И чего вы так разволновались?

«Поезд прибывает на главный вокзал Кёльна».

Поммеренке расплатился и направился к выходу.

12

Забастовка на психологическом факультете действительно состоялась. Ежедневно шли собрания, студенты называли их «тичин». Рюдигер ходил пока на занятия социологического факультета, так как там тоже начинали с изучения статистических методов. Математику он недолюбливал, но занятий не пропускал и даже выполнял домашние задания. А кроме того, старался бывать на всех политических собраниях. Он многого не понимал, но общая наэлектризованность коснулась и его. Забастовочный комитет отправился по профессорским кабинетам. Шашлык из Гавлика не сделали, но письменный стол его заняли, перерыли бумаги, разговаривали с профессором свысока. Гавлику это, разумеется, не понравилось. Он, как узнал Рюдигер, был не только избран представителем преподавательского коллектива, но и деканом философского факультета. Минут через десять после того, как Гавлик ретировался из своего кабинета под восторженные крики студентов, прибыли наряды полиции. Они окружили здание, повыкидывали оттуда студентов, а на шестом этаже попросту взломали забаррикадированные двери. С помощью брандспойтов и пожарных топориков сопротивление было подавлено. А мебели оказалось порублено столько, что самим студентам это было бы не под силу, даже если бы они поставили себе такую цель и набрались терпения. Но разве в этом дело?

Главное, утвердить авторитет администрации.

Рюдигер пока плохо разбирался в событиях. Он разрывался между лекциями по статистике, собраниями забастовщиков и перебранками студентов с полицией, которая охраняла здание от бунтарей.

В эту пору кромешной неразберихи Рюдигер и стал отцом.

Ночью Барбара несколько раз ходила в туалет. Вроде бы болел живот. Потом начались схватки, и они повторялись через равномерные и короткие промежутки.

Барбара растолкала Рюдигера, которому снились какие-то кошмары, и попросила отвезти ее в больницу. Схватки уже повторялись через каждые пять минут. От одной мысли, что прямо в машине ему придется принимать роды вместо гинеколога и акушерки, Рюдигер запаниковал и как сумасшедший понесся в клинику. Там дежурная сестра успокоила молодую пару. Барбару увели, потом она вернулась уже в больничной рубахе, чтобы пойти в родильное отделение.

– Придется подождать, – сказала сестра. – Может, даже несколько часов. Пускай муж едет домой, здесь он только мешается.

Рюдигер уехал. Однако едва он опять заснул, как раздался телефонный звонок. Рюдигер услышал голос Барбары, но ничего не понял. Пока он снова гнал машину в клинику, из головы у него и вовсе выскочило услышанное, тем более что ни в граммах, ни в сантиметрах он не разбирался. Родился мальчик. Это единственное, что до него дошло.

Через час Рюдигеру вручили в родильном отделении запеленутого младенца. Корнелиус кричал, и Рюдигер толком не знал, что нужно делать. Барбара выглядела измученной, а он, беспомощный, стоял с плачущим сыном на руках.

Он не сомневался, что на месте Барбары не перенес бы родов. Он испытывал физическую боль, если всего лишь думал об этом. От слов «промежностное сечение» его и вовсе мутило, и Рюдигеру пришлось пустить в ход все свое умение отключаться в неприятных ситуациях.

Барбару с ребенком выписали через десять дней. Начался период стресса. Ни одной ночи Рюдигеру и Барбаре не удавалось выспаться. Рюдигер не мог себе даже представить, что будет так тяжело. Корнелиус плакал через каждые четыре часа, и чем старше он становился, тем громче кричал. По утрам Рюдигер чувствовал себя совершенно разбитым. Правда, ночью к ребенку вставала Барбара, – не мог же он кормить малыша грудью, – но просыпался и Рюдигер. А ведь ему с утра в университет.

Рюдигер уступил машину Барбаре, чтобы она ездила за покупками и возила ребенка. Сам пользовался трамваем. Время от времени он напоминал жене о своей жертве. Университет стал для Рюдигера настоящим прибежищем. Он не во всем еще там разобрался, коротая время на немногочисленных лекциях и семинарах, которые шли, несмотря на забастовки; продолжал он ходить и на собрания, митинги. Рюдигеру хотелось участвовать в студенческой жизни, пусть еще не совсем понятной. «Студенты всегда против чего-нибудь бунтуют», – говорила бабушка Вегенер. Теперь Рюдигер сам был студентом или пока скорее зрителем, который наблюдал за этими, так сказать, сражениями гладиаторов.

Одним из главных действующих лиц на арене был его давний друг Феликс Бастиан, роль которого для Рюдигера еще не вполне прояснилась. Феликс входил в руководство Всеобщего студенческого союза, состоявшего из различных политических группировок, которые, хотя и враждовали, но держались вместе с 1968 года, когда им впервые удалось одержать «историческую победу» над правыми силами. Рюдигер не разбирался в различиях между ними, поэтому все оставалось для него туманным.