Одну лишь каплю даруй, источник - Висвалд Лам

Сменивший Жулика Микус, устроившись на свободном стуле, мурлычет на полную мочь. Дедушка раскуривает папиросу и начинает обстреливать спичками кота. Бабушка широко улыбается: «Ишь ты, как дед тебя обижает!» Некоторые спички падают в сухие стружки, никто из-за этого не волнуется. Сумерки становятся все гуще, все темнее, скоро надо будет зажигать огонь. Мы не торопимся с этим, точно боясь расстаться с уютным вечерним мигом. Я гляжу, как огненные саламандры кувыркаются в сосновых поленьях, думаю, какая странная вещь искусство. Оно способно вознести тебя на крыльях, унести в просторы, чтобы показать то, чего бы ты не увидел никогда; оно может представить тебе чудом самое знакомое, то, что под носом, представить невиданные черты и душевные движения, стоит только это помещение с закопченными стенами озарить художническому духу.

Четыре моих детских года прошли на берегах Гауи.

Это были прекрасные годы, удивительно прекрасные. Но были они и суровыми, было много такого, что оставило глубокие шрамы в детской душе. Об этом не хочется вспоминать, не хочется рассказывать; светлое брезжит все ярче за вереницею лет, темное, точно смущаясь солнца, — уходит в какие-то глубины.

Мне было девять лет, когда пришлось расстаться с Царникавой. Одновременно это было и прощанием с детством, с Фландрией, с Подолией. Будущим летом меня уже ожидали трудовые обязанности — предстояло пастушить. Я еще не сознавал толком, что это означает, но предчувствовал, что в жизни моей начинается перемена.

Мать с сестрой уже перебрались в Ригу. Я пока что был оставлен в Заколье. Чудесные дни. Никто меня дотошно не опекает, не допытывается, куда я иду, что делаю. Дедушка вообще мной не интересовался, а у бабушки не было времени надзирать за мной, что, впрочем, надоело мне с ранних лет… Я упивался этой свободой, точно предчувствуя, что мне сулят грядущие годы. Свобода… Как легко она дается, точно чей-то дар, и как трудно ее уберечь от лавины всевозможных обстоятельств.

Иногда я заглядываю в контору к Хильде, разговариваю о книгах. Но так и не воспользовался ее любезным предложением: «Возьми почитать это, почитай то…» — я совсем не тоскую по возможности сидеть в четырех стенах. Гауя бьет мелкой волной о прибрежные сваи, мостик через старицу к Курпниеккакту выгибает верблюжью спину, на вымытом противоположном берегу толпятся полчища ольхи, свалившаяся жердь конского загона манит побродить по нему, покувыркаться, цветет протока и вся округа. Мир начинается на берегу Гауи. Как же я могу торчать в комнате с книжкой?

Я брожу по лугу, кустарнику, песчаным дорогам и тихим, извилистым тропинкам. Солнце яркое, вода в Гауе теплая, земля мягкая. И так день за днем.

По заколу я дохожу до середины Гауи, смотрю на серебряные хлопья, которые яркий дневной свет поминутно рассыпает по поверхности, — смотрю, смотрю и чувствую себя таким богатым, точно меня осыпают пятилатовиками. По одну сторону ряд серебристо-серых ив, совсем как красочные мазки на оставшихся от Мирдзы акварелях, по другую — сочная зелень ольшаника, а посередине вода и усеянный серебром воздух. Сейчас я дотянусь до источника — каплю, одну-единственную каплю из него!

Вся вода Гауи для тебя…

У меня кружится голова — и я чуть не падаю в реку.

Я забиваюсь в джунгли Курпниеккакта, долго просиживаю у той протоки, где Эрнест когда-то достал золотую рыбу. Рыба была невкусной — золото есть нельзя, это я уже знал из сказания о царе Мидасе. А вдруг золотая рыба появится еще раз, просто так — вот высунула бы голову из воды и спросила, чего мне надо, ну тогда я попросил бы, чтобы она ответила — почему, как и куда?..

А чего еще я мог бы попросить?

Я доходил до Саулкрастского шоссе. Черная, залитая солнцем битумная гладь дороги. Куда, куда? Ревя моторами, тарахтя и громыхая кузовами, мимо проносятся машины. Где кончается путь? Там, за Гауей, — на прицерковном склоне. А дорога осталась и после Мел-лаусиса, все мы остались и продолжаем путь. А после нас? Дорога останется, путь останется. Как далеко?

Я гляжу, как из вод Гауи вырастают бетонные опоры железнодорожного моста — серые, грузные, как плечи исполина, который скоро примет на себя груз стальных переплетений. К противоположному берегу — два металлических, белых рельса. И дальше, дальше — точно струны вечного беспокойства, которые звучат в мире, в жизни, в людях.

Я валюсь на спину в конском загоне и устремляю взгляд в серо-синюю вышину. Клочки мелких облачков, за одним чернеет еле видный крестик — он медленно движется вперед, до меня доносится далекая песня пропеллера. Вдруг замрет мотор, последний залп хлестнет в бесконечность, и останется только песчаный холмик на склоне холма. Сколько времени дается для полета, сколько минут? Долгие годы, краткие годы — что чувствую я, как мне кажется, и как судят те, чья спина уже согнулась, лицо изморщинилось, чьи волосы уже проредила старость? Жизнь, вся человеческая жизнь.

Я выхожу к морю. За мною остаются раскаленные солнцем дюны, Гауя исчезает в море, я теряюсь среди морского берега. Во мне что-то кричит — испуганно, резко, мучительно. Может быть, это «что-то» вторит крикам чаек. Я чувствую себя таким крошечным, таким ничтожным, неопытным, ничего не знающим. Море спокойно лежит у моих ног — глубокое, щедрое, опасное. Может быть, сейчас оно взбунтуется, взобьет белую пену, поглотит меня. Мне дарован краткий миг, чтобы раздобыть что-то из глубинных сокровищ, — к сожалению, я не знаю, как их достигнуть, совсем как глупый цыпленок роюсь в высохших морских водорослях. Янтаря в них нет. Никогда я его не найду, всегда буду тосковать по красоте, по возможности раскрыть тайное…

Последний вечер в Заколье. С высокого вымытого берега я закидываю в глубь Гауи свое жертвоприношение: старую отвертку. Больше у меня ничего нет, одна отвертка, но не думайте, что это какая-то ерунда. Это волшебная отвертка, иногда она становилась мечом героя, иногда огнестрельным оружием, иногда служила скипетром, а иногда ключом, которым можно было открыть Дворец Света. О, такой отвертки еще никогда, еще нигде, еще ни у кого на свете не было.

Это было жертвоприношение, обещание, клятва. Я вновь и вновь буду возвращаться к Гауе. Здесь начинается мир. В полдневный зной, когда солнце рассекает самые глубокие глубины, я найду такой луч, свой луч, по которому можно войти вглубь, подниму утонувший ключ и открою… Что? Что там будет?

Этого я не знал. Не было даже представления, что надо найти и что открыть, все какая-то тайна, к которой страшно прикоснуться. И все же я знал, что найду, встречу, не отступлю. Может быть, достигну, отгадаю, открою.

Может быть…

1971

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

Рассказ Я. Порука из жизни старой латышской школы.