Тимофей с Холопьей улицы. Ханский ярлык - Борис Изюмский

Тимофей поднял голову, прислушиваясь, и только теперь заметил, что в городе царит какое-то тревожное оживление. Тревога невольно передалась и ему; она усилилась, когда в городе забили колокола.

Пока Тимофея не было, к нему в избу пожаловал нежданный гость. У ворот остановились сани, запряженные серыми, с голубым отливом конями, известными всему городу.

Ольга замерла у двери, увидев входящего посадника Незду. Он окинул ее зорким взглядом, сказал ласково:

— Пришел проведать Тимофея… Что, все недужит?

Незду беспокоило долгое отсутствие Тимофея: не взбрело бы болтать в городе о поручении.

— Да… нет… — пролепетала чуть слышно Ольга, в смятении думая, что Незда пришел из-за Лаврентия. — Вышел кудась… К реке…

— Забыл Тимоша муку-то взять — пришлю, — все с той же ласковой участливостью сказал Незда. — Не голодать же вам.

Он подошел к столу, заваленному берестяными листами, присел, не снимая собольей шапки, стал перебирать листы. И вдруг побагровел, желваки забегали на щеках. Ольга испуганно глядела на посадника. Незда читал: «Лютый глад осьминка ржи по гривне… Люди едят мох, желуди, конину, иные древесну гниль толкут… Трупы на улице, Торгу и путях, и всюду… Беда на всех… скорбь и тоска зрящим детей, плачущих о хлебе; богатеи же, чьи души и совесть заросли, наживаются на горе народном, тайно замышляют извести люда поболе…»

Незда резко встал. Остервенело разорвал берестяной лист, что читал, остальные начал совать за пазуху шубы. С такой силой пнул лавку, что она с грохотом повалилась на пол.

— Отплатил, нечестивец, за то, что кормил! — в бешенстве прокричал он и быстро пошел к двери.

Во дворе отрывисто и так громко, что Ольга слышала, приказал двум ожидавшим его блюстителям:

— Тимофея сыскать у реки… Посадить в яму.

Отпустил сани. Грозный, налитый гневом, пошел улицей. «Сгною, дьявольское отродье, за вражьи наветы! Сгною!»

Возле Детинца Незду нагнал посланец Митрофана задыхаясь от скорой ходьбы, сказал.

— Отец владыка… к себе кличет… Немедля!

Незда недовольно нахмурился: «Больно много старый хрыч власти взял: «Немедля!» Вон и на торговлю лапу наложил, разослал приказы: «Воск, и мед, и свинец, и квасцы, и ладан весить на крюк, под церковью, а таможенникам в то не вступаться…» «Немедля»! Нам недолго и другого избрать. Шепну черни, что не блюдет ее, и вся недолга». Но шаг ускорил.

Только войдя во владычный двор и минуя каменные поварни, питейные погреба, снова придержал шаг — не к лицу посаднику бегать. В саду притаились осыпанные снегом яблоньки и молодые тополя, шныряли зеленоватые крючконосые клесты, залетевшие сюда из леса.

Проходя владычными покоями, Незда приметил какого-то высокого человека в монашеской одежде. Тот поспешно отступил в нишу, опустил голову так, что тень закрыла его смуглое лицо. Но посадник успел узнать суздальского сотника Елисея Друбина. Незда видел его однажды во дворце у князя Всеволода, запомнил этот взгляд темных продолговатых глаз.

«Так и ведал! Старая лиса снюхалась с Юрием, сыном Всеволода, — смекнул посадник, думая о владыке. — Небось замыслил мне шею свернуть! — Он укоротил шаг, чтобы успеть обдумать важное открытие. Решил: — Случай представится — расскажу на вече об этом Елисее, подниму всех своих».

Человек, узнанный Нездой, был действительно сотником Друбиным, которого послал к Митрофану князь Юрий спросить: «Не время ли? Поддержит ли город? Мстислав ушел на Днепр. Не время ли расправиться с непокорливым боярством?»

Достаточно было Незде взглянуть на владыку, чтобы понять: тот чем-то очень встревожен. Белое отечное лицо его было озабочено, отвисшие синеватые мешки под глазами набрякли более обычного, властный вырез ноздрей стал резче. На владыке длинная черная ряса, пухлые пальцы его нервно сжимают посох.

— Окаянные крамольники затевают смуту бесовскую, — обратив на Незду тяжелый, давящий взгляд, сообщил он так, словно они давно уже вели разговор. — Во всех концах сбирают веча — болота смрадные. Кричат, что их на Торжок хотят отправить со злым умыслом… Откуда? — со сдержанной яростью в голосе спросил он и выпрямился в кресле. — Тебя, посадник, вопрошаю: откуда ведомо им то, что тайно решали?

Незда молчал, и вдруг всплыла строчка, прочитанная только что в избе Тимофея: «Тайно замышляют извести поболе…» А и впрямь, откуда подлый Тимофей мог проведать?

Незда вынужден был рассказать владыке о том, как поручил Тимофею вести летопись (не сказал — жизнеописание) и что из этого вышло. Он достал из кармана и протянул Митрофану берестяные листы. Владыка, кивнув посаднику, чтобы сел, начал внимательно читать. Прочитав, не торопился говорить, и Незда знал — осуждает. За все: и за то, что не сдал самое ценное из своей библиотеки в соборную, и за то, что завел своего летописца, не сказав об этом прежде…

«Довертелся, честолюбец! — зло думал владыка, поджав губы. — Погоди, чернь распластаем — не быть те боле посадником».

— Яблоко от яблони далеко не упадет, — произнес Митрофан, положив руки на Тимофеевы записи. — Разве не зришь: выученик Авраамки, злейшего богохульника и подстрекалы… Только и мыслят бурю поднять от дьявола. Мне сказывали — Авраамка о монахах пакостно отзывался: что посты, мол, без добрых дел? И скот не ест мяса, не пьет хмельного, лежит на голой земле, а все же скотом остается. Каково?

— Пес и на бога брешет, — сочувственно, словно успокаивая, отозвался Незда.

Владыка так посмотрел на Незду, будто это он подсказал Аврааму ересь, сам мыслил с горечью: «И ведь прав богоборник Авраамка: в монастырях леность и тунеядство, за постом и святостью укрывают пакостливость и лицемерие. Везде падение».

Он сердито поерзал в кресле.

— Азбуки продают, досадители! Думаешь, спроста все это? — Он с силой ударил посохом о пол. — Для подкопа церкви! Хотят, чтоб не мы, а они, простецы, летописи составляли! Так дале пойдет — вздумают югру, чудь да голодников грамоте учить… Вместо книг духовных басни-кощуны писать…

Глаза владыки остро блеснули, он привалил к коленям посох, зло стиснул пальцы. Подумал: «На таких надо берестяные шеломы с венцами соломенными надевать, водить по городу и поджигать те венцы».

Продолжал уже спокойнее, приспустив набрякшие вежды:

— Мы летопись пишем, дабы не проникало зловредное, дабы служила она и после смерти нашей памятником деяний, взращивала поколения. А Тимофеям-ропотникам дай волю — об одной гили писать станут, такую скверну сотворят — ввек не расхлебаешь. Нюхнули, холопы, свободы, и голова закружилась: возмечтали о вече, что всех именитых изгонит! — Он резко оборвал речь, приказал: — Ко мне в темницу его доставь!

— А я мыслил…

— Ко мне! Дедята в застенке разом язык ему развяжет. Возмутителей надо давить, как мышей, что точат древо жизни. — Он приостановился, посмотрел испытующе на Незду: — Если что меж нас и было, сейчас не время розни… Не съединимся — они нас съедят… по рукам и ногам веревками… долбней оглушат да метнут с моста. Небось не хочешь?

— Выплывем, — самоуверенно усмехнулся Незда.

ВЕЛИКИЙ НОВГОРОД КЛОКОЧЕТ

Слух о том, что Незда замыслил недоброе, взволновал город. Во всех концах его зазвонили сполошные колокола. Малые веча собирались всюду, даже по дворам. Новгородцы, вооруженные кто чем мог, сбегались на площадь.

Тимофей, услышав призывы колоколов, бросился к Неревскому концу, но нездовские стражники свалили его с ног, скрутили позади руки и, забив рот кляпом, куда-то потащили. Тащили недолго — повстречали владычных слуг, и те, перехватив Тимофея, поволокли его уже сами.

Все это произошло так неожиданно, что Тимофей пришел в себя только на земляном полу выстуженной темницы, куда его с размаху бросили. Шуршали крысы в грязном сене, бесстрашно шныряли вокруг.

…Во дворе своей кузни Авраам кричал, раздавая топоры и рогатины:

— Незда замыслил предать нас, натравить на Торжок, перебить поболе!..

Толпа ревела:

— Смерть собаке!

— Он против бога и Великого Новгорода!

— В прорубь супостата!

Незда, только что возвратившийся от владыки домой, успел лишь снять с себя шубу, когда в ворота с набитыми на них прорезными бляхами из железа яростно застучали.

В гридню вбежал до полусмерти перепуганный старый слуга Онаний:

— Чернь… Несметно… Разнесут…

Он весь трясся, смотрел на господина обезумелыми глазами. Пытался непослушными пальцами застегнуть пуговицу на кафтане.

Незда вплотную подошел к Онанию, наотмашь ударил его по лицу:

— Что трясешься, падаль? Заваливай двери!

Крики толпы и тяжелый грохот у кованых ворот становились все громче. Били чем-то и в железные ставни на окнах.

Мысль Незды заработала лихорадочно. Что делать? Выйти с посулами? Не поверят. Бежать? Но куда? И вдруг сразу стало легче дышать — тайный ход! Скорее к тайному ходу! А там можно, на худой конец, и к Юрию податься: мол, поддержи, милостивец… Ну да видно будет.