Людмила Гурченко. Танцующая в пустоте - Валерий Кичин

Зарисовки, даже на салфетках, все-таки остаются. Актерский набросок к роли, даже гениальный, промелькнув в дружеской беседе, исчезает. Словесные описания бессильны. Остается ощущение бурной талантливости собеседника.

Это качество не универсально даже в актерском мире. Многие обходятся без него. Для них не так трагичен творческий простой. Для актрис, подобных Гурченко, это катастрофа. Мы почувствуем ее глубину, если вообразим, что вдруг утратили дар речи. И накопления души больше не находят выхода.

Гурченко упорно искала выход.

Театр

Сцены у театра не было. Спектакли не ставились. Но они репетировались! Репетировались на самодеятельных началах. Чтобы актер не мог забыть, что он все-таки актер.

Эраст Гарин в своей статье написал, что ей нужно работать в театре – работать углубленно и сосредоточенно. И она попыталась прийти в театр. К театру всегда относилась сложно. Чтобы передать свое ощущение от несимпатичной ей сценической манеры, она делала «премьерное» лицо и патетично возглашала, вкусно подавая каждую букву: «Вадим, ты не прав!» – «Нет, ты не прав, Сэргэй!»…

Впрочем, это не мешало ей с восхищением вспоминать о других театральных впечатлениях: «Как-то забрела в „Современник“. Шел спектакль „Назначение“. Он меня поразил какой-то предельно естественной интонацией. Люди на сцене говорили, как дома. Актеры играли так, что не видно было режиссуры. Я поняла, что ничего так не хочу, как быть принятой в этот театр».

Это из ее интервью 1977 года. Театр и раньше привлекал ее возможностью прямого контакта со зрительным залом, непосредственной реакцией публики, способностью актера и зрителя «поджигать» друг друга.

Но по-настоящему любовь с театром не задалась. Гурченко на сцене никогда не поднималась до вершин, какие играючи брала в кино. Это чувствовала, это ее ранило, и она к театру пыталась вернуться до конца дней, попутно убеждая себя, что «зелен виноград»:

– Все-таки по-настоящему я живу только на съемочной площадке. Ну нравится мне ее запах, даже этот вечно слепящий свет. Многие его не выдерживают – устают, жалуются. А я плыву, купаюсь в нем – и счастлива. В театре такого не бывает!

Дорога надежд и разочарований на ее театральном поприще была длинной. Пройти ее сейчас заново интересно, но и трудно: кинороли, даже самые неудачные и давно забытые, легко воскресить одним нажатием компьютерной клавиши, а роли, сыгранные на сцене, исчезли навсегда. Воспоминания о них скудны и ненадежны, скорректированы впечатлениями о ее позднем актерском опыте. И все же надо понять, почему не состоялась театральная судьба. И что при этом она потеряла. И потеряла ли вообще.

Для первого показа в «Современнике» она самостоятельно подготовила роль в пьесе полюбившегося ей Александра Володина «Старшая сестра». Смотрела вся труппа театра – того самого, что был в те оттепельные годы одним из самых притягательных центров для свободомыслящей интеллигенции. Это был союз единоверцев в искусстве и в общественной жизни, он возник по внутренней потребности, из студенческого курса, и постороннему войти в него было не так просто. Не потому, что союз этот был замкнут, – он как раз был распахнут навстречу любому, кто умел думать и чувствовать. Но в нем сложилась своя устойчивая система взаимоотношений, свой кодекс актерской чести, своя концепция творчества в современном театре. И своя очень жесткая дисциплина, требующая от «рыцарей» этого «ордена» полной самоотреченности. Никаких сторонних интересов. Никакой личной жизни. Репетировали ночами, держались на кофе и энтузиазме.

И никакой «звездности». Нет ролей больших и маленьких. Каждая – самая главная в пьесе и в жизни. Никто не тащит на себя одеяло. Все равны. Все делают общее дело, и нет его важней.

– Это была каторга, – скажет мне много лет спустя, вспоминая, один из «рыцарей». И, помолчав, добавит: – Но какая счастливая!

Гурченко в труппу приняли. И она стала выходить на сцену, к подножию которой собиралась «вся Москва». Что могла она сказать «всей Москве»?

Из беседы с актрисой «Современника» Людмилой Ивановой:

– Теперь это смешно вспоминать: мы с Люсей Гурченко играли почти массовку: у меня роли чуть побольше, у нее – чуть поменьше. Был у нас такой прекрасный спектакль – «Без креста», по Тендрякову. Мы играли там колхозниц-доярок. У меня хоть кусочек текста был – диалог с Евстигнеевым. У нее – вообще ни слова.

– А она не пыталась сделать свою маленькую роль заметней и ярче? Помните эти истории про девочку из кордебалета, которая заставила весь зал смотреть только на нее, бессловесную? И ей тут же дали главную роль!

– Нет, не пыталась. Да это и не нужно было спектаклю. А вот в «Дне свадьбы» у нее была роль побольше – Майка. Характерная роль, и там она могла использовать какие-то свои наблюдения – социальные зарисовки, какие она очень хорошо умеет делать. Потом мы поехали с концертами – Тамбов, Донецк, Херсон. Фактически это был ее творческий вечер, а мы просто помогали ей работать. Она играла большой эпизод из «Старшей сестры» – играла гастрольно, концертно, как звезда. Это была сцена прихода Володи, жениха, – он пришел свататься, а Надя демонстрирует ему свои таланты. Актрисе тут можно попеть, потанцевать, вообще – показаться разнообразно. А во втором отделении она пела. У нас был небольшой ансамбль, и вот под него она пела песни из фильмов, романсы. Для меня это была колоссальная радость: я вообще очень люблю, как она поет. К тому же Люся тогда впервые исполнила мою первую песню – «Улица Горького»… Там, в поездке, мы сдружились. Люся, понимаете, из тех людей… как бы сказать… она – личность. Поэтому ее и пригласили в наш театр – в нем всегда ценился актер-личность. Ефремов собирал именно таких людей, единомышленников. Но ей там было трудно. Каждый, кто приходит в «Современник», трудно притирается. Тем более что она к тому времени была уже сложившейся актрисой, многое умела – а тут надо было начинать все сначала, выходить в ролях «кушать подано», и никакой уверенности в том, что дадут играть что-нибудь серьезное. Она и без кино жить не могла, а с этим делом у нас в театре, знаете ли, было очень строго…

Иванова неожиданно улыбнулась, что-то вспомнив:

– Вот что мне в Люсе всегда нравилось: она даже в самые тяжелые для нее времена не теряла веру в себя. Как говорят англичане, keep smiling – «продолжай улыбаться»; всегда приходила подтянутая, элегантная, держала себя так, будто все у нее в порядке, – вот это в ней было замечательно! Наверное, поэтому люди к ней тянулись. Опустить руки – это, знаете, каждый умеет… Ну, а потом Игорь Кваша стал ставить «Сирано де Бержерака». И тут Люсе впервые дали играть по-настоящему большую роль – Роксаны. Помню, мы собрались как-то ночью – у нас тогда ночные репетиции были обычным делом, нам поставили декорацию – огромную лестницу, и Кваша решил попробовать на этой лестнице как бы в схеме представить весь спектакль – как это будет выглядеть. И Гурченко с удивительной своей пластикой попыталась на этих ступеньках наметить единым махом всю роль, как она ее видит. Где-то текстом из роли, где-то абракадаброй, где-то английской тарабарщиной, пародируя, как это сделала бы, например, английская актриса, – всю роль вот так и прошла. Это так резко, смело было, что я просто с завистью смотрела: немногие так могут. На спектаклях с такой отдачей и таким азартом, так свободно и легко эту роль она потом уже никогда не играла…