Бунт атомов - (Грушвицкий) Орловский

Батарея остановилась, снялась с передков; запряжки отвели несколько назад, к небольшой дубовой рощице. Четыре пушки уставились круглыми зевами в серое туманное небо, и темные фигуры людей вокруг них застыли в молчаливом ожидании.

Справа и слева видно было еще несколько батарей, образующих широкую оборонительную линию. Хорунжий Крживинский, высокий молодой человек с пушистыми светлыми усами и живым взглядом карих глаз, шел, потягиваясь, вдоль фронта батареи, разминая затекшие ноги, и ворчал себе что-то под нос.

Он тоже был не в духе; но его недовольство было другого рода.

В своей сегодняшней задаче и предстоящем деле он нимало не сомневался. Раз там - наверху - нашли нужным встретить эту удивительную штуку пушечными выстрелами,- значит, так и следует. Ксендзы молятся в храмах, а они будут защищать столицу своей грудью, как представители славной польской армии,следовательно, все в порядке.

Но что все это случилось именно сегодня,- было совсем нехорошо. Нехорошо потому, что в этот день в Варшаве должны были состояться выборы "королевы трудолюбия, добродетели и красоты", в которых хорунжий принимал самое горячее участие.

Он сбился с ног за последнюю неделю, бегая, как угорелый, по ресторанам и цукерням, с кучкой таких же энтузиастов, агитируя в пользу красавицы Ванды, кельнерши из кафе "Версаль", которую противная партия, сторонники черненькой Стефании, кассирши из театра "Новости", называли его возлюбленной. Еще вчера такая история чуть не кончилась побоищем, так как хорунжий вытащил уже саблю, собираясь искромсать ею нахала штатского, усомнившегося по отношению к Ванде во второй из добродетелей, необходимых для избрания в почетное звание, открывавшее "королеве" в течение года бесплатное пользование целым ворохом благ земных, начиная от ложи в театрах и кончая духами, чулками, подвязками и прочими интимностями дамского туалета в лучших магазинах Варшавы. Драку предотвратили, растащивши противников. Еще и сейчас хорунжий сжимал кулаки и ворчал, как цепной пес, вспоминая вчерашнее. Крживинский остановился, глядя на восток, где первые лучи солнца указывали место милой, шумной Варшавы. К нему подошел майор Козловский. Хорунжий козырнул, а командир взял его под руку и пошел медленно к правому флангу батареи.

- Послушайте,- спросил он у субалтерна, покусывая седые усы,- что за история случилась у Малиновских третьего дня? Вы, кажется, были там?

- Да, я полагаю, что ему придется уйти из полка,- ответил хорунжий, вдруг вспыхивая негодованием при воспоминании об эпизоде на вечеринке у одного из сослуживцев.

- Но что же произошло? Мне Малиновский казался всегда очень порядочным человеком...

- Не знаю... Может быть, господин майор... Но вы знаете, у них за столом, в присутствии нас всех был подан самовар...

- Ну, и что же?

- Как, что же? Понимаете ли - русский самовар!

- Ах, да... русский. Что же было дальше?

- Ну, разумеется, мы все ушли, и я не думаю, чтобы пану Казимиру удалось выпутаться из этой истории. Ему, как женатому на русской, надо бы быть особенно осторожным в этом отношении.

Майор Козловский промычал в ответ что-то нечленораздельное и отошел прочь, хмуря косматые брови.

"Ненависть, звериная злоба - на них строится жизнь",- подумал он, и вдруг .ему показалось, что фантастический враг, которого они ждали сегодня и готовы были встретить огнем и железом - таинственный шар,- был материализовавшимся, оформившимся духом вражды и смертельной ненависти, в котором человечество задыхалось все эти страшные годы. Майор содрогнулся. В это время до него донеслись звуки церковного пения. Из-за домиков деревни к волнующимся пажитям тянулась по пыльной дороге вереница людей. Звонил колокольчик, мутно дрожали желтыми пятнами огоньки больших восковых свечей; нестройные голоса выводили однообразную мелодию; за ксендзом в белом одеянии, овеваемом кадильным дымом, под колышущимися хоругвями тянулась серая толпа и воссылала к молчаливому небу молитвы о спасении от надвигающегося бедствия.

Козловский снял фуражку и машинально перекрестился. Он хотел что-то сказать вновь подошедшему хорунжему, когда с фланга батареи, протяжно перекликаясь, словно падая со ступеньки на ступеньку, покатилась разноголосая команда:

- Командира батареи к телефону...

- Командира - к телефону...

Майор, придерживая рукою саблю, побежал к телефонному посту. В трубку глухо забубнил знакомый бас командира группы, с которым он еще третьего дня мирно играл в преферанс.

Голос вздрагивал нервными нотами и срывался, так что нельзя было понять, командует ли он или смертельно испуган и сам ищет совета и поддержки.

- Противник показался, движется вдоль западного берега Вислы... Быть готовыми к открытию огня по видимой цели... гранатой...- Потом другим тоном: - Пан Болеслав, гвоздите этого дьявола в хвост и в гриву, выручайте, голубчик... Нельзя пустить его дальше Млоцин...

Козловский взобрался на наблюдательную вышку и стал осматривать далекий горизонт. Уже через четверть часа можно было различить в бинокль столб дыма, подымающийся за синею стеною леса. Он увеличивался с каждою минутой, словно вырастая из земли. Еще немного, и на далекую опушку из-за деревьев брызнуло ослепительным потоком света в ореоле дымной завесы, клубившейся черными вихрями. Было похоже, будто солнце сорвалось с голубого свода и катилось по земле пламенным шаром. Нельзя было различить подробностей, но веяло стихийной, неодолимой силой от этого невиданного зрелища.

Козловский почувствовал, как скверный холодок заполз в сердце и сжимал его медленной хваткой. Срывающимся голосом он передал команду на батарею:

- К бою!.. Гранатою! - и потом отрывисто, словно ища спасения: Огонь!

Ухнули резкие удары один за другим, и черные зевы плюнули огнем в серое небо.

Стальные чудовища дернулись назад и снова уставились кверху круглыми глотками.

- Огонь! - уже вне себя кричал Козловский, не отрывая глаз от бинокля и глядя, как пламенеющий шар сквозь завесу черных взметов дыма, окутанный ими слева и справа, плавно катился вперед, вырастая на глазах и вздымая кверху вихри пыли, дыма и огня, то закрываясь облаками от разрывов снарядов, то прорываясь сквозь них, как яростное солнце из-за клубящихся грозовых туч. И снова грохали пушки, снова копошились вокруг них в дыму и пыли оглушенные люди, и теперь гремело уже далеко вокруг все поле, справа и слева, где линия орудий от леса за дорогой перекидывалась далеко на юг по направлению к Повонзкам.

И майор, стоя во весь рост у крайнего орудия, кричал не своим голосом, стараясь превозмочь дикий рев и стон, потрясавшие землю:

- Огонь! Первое!