И в горе, и в радости - Мег Мэйсон

он вернулся в постель; он возлежал на европодушках и, кажется, был на пороге некоего озарения. Он похлопал по кровати рядом с собой. Прежде чем я уселась, он схватил меня за руку и затащил в кровать.

– А знаешь что, Марта? К черту противозачаточные. Давай сделаем ребенка.

– Я же говорила, я не хочу ребенка.

– Не просто ребенка, а нашего ребенка. Можешь представить? Моя внешность, твои мозги. Зачем ждать?

– Я не жду. Я не хочу детей никогда. И ты тоже.

– И все же я только что предложил.

– Ты сказал мне, – я назвала его по имени, потому что он не слушал, – ты сказал мне во вторую нашу встречу, что не хочешь детей.

Он рассмеялся.

– Я играл на опережение, Марта, на случай, если ты окажешься одной из тех женщин, которым отчаянно надо… – Джонатан оборвал свою фразу. – Представь себе девочку. Меня с дочкой, с целой кучей дочек. Это будет феноменально.

Начиная с того момента Джонатан был поглощен этой идеей: точно так же, как если бы один из его университетских друзей позвонил и сказал, что им следует срочно поехать в Японию кататься на лыжах или купить вскладчину лодку. Он откинул одеяло и спрыгнул с кровати: он был настолько убежден, что сможет заставить меня передумать, что готов заделать мне ребенка прямо сейчас, прежде чем отправиться в спортзал, так что к тому времени, когда я передумаю, ребенок уже будет на подходе.

Я засмеялась. Он сказал, что он чертовски серьезен, и подошел к шкафам, те выглядели как полоса зеркальной стены.

Ему помешали мои чемоданы, открытые и пустые, но окруженные одеждой, которую я вынула в день приезда и все еще не разобрала. Он попросил меня разобраться с ними, пока его не будет, потому что комната начала походить на эконом-универмаг во время распродажи.

– А ты что, бывал в таких, Джонатан?

– Мне рассказывали.

Он открыл дверцы и, одеваясь, сказал:

– Несмотря на риск, что моя дочь тоже может стать неряхой, ты была бы восхитительной матерью, восхитительной. – Подбежал к кровати, поцеловал меня и добавил: – Охренительно восхитительной!

Как только он ушел, я вернулась в ванную и принялась наполнять ванну.

В тот вечер, когда мы с Джонатаном обручились, я узнала, стоя у мусорных баков, что Патрик влюблен в меня с 1994 года.

Я спустилась в надежде, что Ингрид все еще может быть на улице. Там никого не было. Я перешла дорогу и встала под навесом, не готовая вернуться наверх. Шел дождь, вода срывалась со скатов и с грохотом лилась на тротуар. Я простояла там несколько минут, когда из вестибюля появились Оливер и Патрик. Увидев меня, они подбежали и втиснулись ко мне с обеих сторон. Оливер полез в карман куртки, вынул сигарету, прикурил ее, спрятав огонек в ладони, и спросил, что я делаю.

Я ответила – неосознанно дышу. Он сказал: «А, ну раз так» – и поднес сигарету к моему рту. Я вдохнула и удерживала дым сколько могла. Патрик поздравил меня поверх шума дождя.

Оливер искоса посмотрел на меня. «Да, черт возьми, это было быстро».

Я выпустила дым и ответила: «Ну да». Из-за угла выскочило такси и, разбрызгивая воду из луж, двинулось к нам. Патрик сказал, что на самом деле он спустился, чтобы уехать, и ему пора бежать. Он поднял воротник и побежал.

Оливер забрал сигарету, и я положила голову ему на плечо, измученная от самой мысли, что придется вернуться внутрь и разговаривать с людьми.

Он позволил мне постоять так, а через мгновение сказал:

– Значит, ты уверена насчет свадьбы с Джонатаном. Он вроде не особо…

Я подняла голову и нахмурилась:

– Не особо что?

– Не особо в твоем вкусе.

Я сказала, что, поскольку он знает Джонатана два с половиной часа, меня не сильно интересует его мнение. Он протянул мне сигарету, и я взяла ее, раздраженная его словами и еще больше тем, как враждебно прозвучал мой ответ.

Патрик не остановил такси и ждал следующего на другой стороне улицы под дождем. Я курила и смотрел перед собой, зная, что Оливер наблюдает за мной. Через минуту он сказал:

– Значит, ты явно не беременна. Тогда зачем такая спешка?

Я хотела сказать, что у меня нет никаких противоречащих этому планов, но остановилась, потому что в горле стала подниматься кислота и я закашлялась.

После серии болезненных глотательных движений я сказала:

– Он любит меня.

Оливер забрал у меня последний дюйм сигареты и, зажав его в уголке рта, сказал:

– Но ведь это же не новость? Сколько лет прошло, десять?

Я спросила, о чем он говорит.

– Я про Джонатана.

– Вот дерьмо, извини. Я думал, ты про Патрика. Мне казалось, ты знаешь. А сейчас понимаю, что нет.

Я повернулась и внимательно посмотрела на него.

– Патрик меня не любит, Оливер, это же смешно.

Он ответил медленно, слишком четко артикулируя слова, словно пытался объяснить очевидный факт ребенку:

– Еще как любит, Марта.

– Как ты можешь это знать?

– Как ты можешь этого не знать? Все остальные знают.

Я спросила его, кто в данном случае эти все.

– Мы все. Твоя семья. Моя семья. Это уже легенда у Рассел и Гилхоули.

– Да когда он тебе это сказал?

– Ему и не нужно было.

– Ага, понятно. Значит, он никогда этого не говорил. Вы просто придумали.

Он сказал: «Нет».

– Но это…

– Оливер, он мне как кузен. И мне двадцать пять. А Патрику сколько? Девятнадцать?

– Двадцать два. И он тебе никакой не кузен.

Я снова посмотрела на улицу. Патрик сдался и уходил от нас, склонив голову под дождем.

Я никогда сознательно не обращала внимания на его манеры или внешность, но все в нем – ширина плеч, форма спины, то, как он ходил: выпрямленные руки глубоко засунуты в карманы, а внутренняя сторона локтей обращена вперед, – в тот момент показалось мне таким знакомым, словно любой общеизвестный факт или человек в жизни.

В конце улицы Патрик оглянулся через плечо и коротко помахал. К тому времени было слишком темно, чтобы как следует разглядеть его лицо, но за долю секунды до того, как он двинулся дальше, повернул за угол и исчез, мне показалось, что он смотрит лишь на меня. И я поняла, что это правда: Патрик любит меня, а в следующее мгновение – что знаю это уже давно. И раньше, за столом, я видела на его лице не сочувствие, и поэтому мне было так невыносимо: от одного человека исходила любовь, пока все остальные надо