Алики-малики - Самуил Полетаев

— Я лицо… материально ответственное, — выдавила из себя Дуся.

— Лицо?! — Василий удивлённо поднял брови. — Какое же ты лицо? Воробышек ты всего-навсего.

Солдат схватил её за руку и потянул к себе. Но она упёрлась.

— Ну, вот что, некогда мне тут с тобой, — рассердился Василий. — Снимаю с тебя ответственность, и айда за мной.

— Не пойду я…

— Приказ нарушать?

Солдат легонько, как ребёнка, подхватил её под мышки и поставил на ноги. И странно, Дуся перестала упираться. Она покорно пошла за ним, полностью доверив солдату свою судьбу. Под его гимнастёркой ходуном ходили крутые расторопные лопатки, от него исходили уверенность, сила, порядок.

— Держись за меня, сестрёнка, со мной не пропадёшь! — говорил он сиплым баском, крепко сжимая её холодную ладошку.

На причале им пришлось расступиться — пожарники проверяли насосную установку. Они взялись за руки, как дети, чувствуя, как что-то родственное объединяет их. У трапа он подтолкнул её вперёд и смущённо кашлянул.

— Ну иди, сестрёнка. Вспоминай Васю.

Дуся посторонилась, пропуская двух солдат с больной женщиной. Она не торопилась. К трапу подкатывали бочки, передавали ящики и приборы, завёрнутые в холстину.

— Чего же ты? — удивился Василий. — Танкер уходит, а ты канителишься тут!

Дуся уселась на скамейку и стала расплетать косичку, выдёргивая шпильки и засовывая их в рот. Внизу, под причалом, шуршал искрошенный лёд и в щели пробивалась вода, растекаясь по настилу. На танкере ревел гудок к отправлению, но Дуся словно ничего не слышала и не замечала. Растеряв свою уверенность, Вася топтался перед ней, не зная, как вразумить строптивую девчонку.

— Не поминайте лихом! — кричали с танкера.

— Капитан, отправляй!..

— Спасибо, солдатики!

— До свиданья, родные мои!

Отъезжающие теснились у бортов танкера и махани руками. На палубу прошёл дежурный матрос и отвязал конец, чтобы втянуть трап.

— Э-ей, кореш, обожди! — рядовой Василий повернулся к Дусе. Из-под его пилотки торчал выгоревший, яростный хохолок. — Силком тебя, что ли?

Он схватил её, но Дуся стала вырываться и колотить его по голове.

— Драться? — заморгал он, поднимая сбитую пилотку.

— А чего ты руки распустил! Не твоя, чтоб хвататься!

Спасатели, остававшиеся в городе, и нефтяники на палубе танкера следили за странной перепалкой.

— Ну и чудо-юдо! — усмехнулся Вася, почёсывая голову.

— Сам ты чудо-юдо! Руку мне отдавил, медведь!

Дуся натянула косынку и туго повязала её.

— Некуда мне. Я с острова Жилого. Нет у меня на берегу никого.

— Так здесь и погибнуть можно!

— Погибнуть! Вы что же, погибать здесь остались?

— То ж мы — солдаты! А ты девчонка, гражданское население.

— А солдаты не люди, что ли? Разве можно город бросать? Строили, строили, жить здесь думали, и так всё сразу, да?

Девушка заплакала.

— Воробей ты, чудо-юдо! — смягчился Василий. — А мы на что здесь? А мы на что здесь, спрашиваю? — повысил он голос, снова обретая уверенность и родительский тон.

А между тем танкер уже прощально ревел, раздвигая лёд и оставляя за собой чистую воду, над которой поднимался пар. А когда он растворился в дымке и в опустевший город пришла лёгкая, прохладная тишина, солдаты обступили девушку, и кто-то на голову ей, растрёпанной и смешной, с грязными разводами слёз на носу и на щеках, нахлобучил пилотку.

— А что, ребята, зачислим её в наш взвод?

— А чего же нет? Пойдёшь к нам, рыжая?

Солдаты смеялись, хлопая её по плечу. Что-то жалкое, но и бесстрашное было в её светлых, с короткими ресничками глазах.

Сквозь кольцо ребят протиснулся рядовой Василий — светлый хохолок его растерянно торчал из-под пилотки.

— Хлопцы, это я её от погибели спас, ей-бо! Сестрёнка это моя.

— Братишка нашёлся! — рассмеялись солдаты. — Это не она ли тебя, скажи, по шее, а? Как родственничка?

Солдаты потешались над незадачливым спасателем, а тот, краснея, вместе со всеми смеясь, чувствовал, что теряет над девчонкой свои исключительные права. Но Дуся, не привыкшая к вниманию стольких молодых парней, оглядывалась то на одного, то на другого и, казалось, совсем забыла о своём провожатом. Кто-то сунул ей сигарету. Она подержала её большим и указательным пальцами, пососала, как леденец, лихо выдула дым, потом вдруг закашлялась и выбросила в море.

— Ну ладно, будет! — строго сказала она. — Заболталась я тут с вами, а мне имущество проверить надо.

Она вытащила связку ключей из кармана телогрейки.

— А ты кто же будешь такая, девушка? Какая твоя должность?

— Кастелянша я, — гордо сказала Дуся.

— Здравия желаю. Рядовой Василий.

Это опять к ней пробился её провожатый и заискивающе приложил руку к пилотке.

— Ах, это ты, Вася?

— Так точно. Может, помощь какая нужна? Имущество там проверить и прочее?

Дуся нахмурила брови, но не выдержала строгого тона и рассмеялась.

— Как надо будет, позову.

— Значит, ждать приказания, сестрёнка?

— Жди, братишка. Может, и позову.

В это время из дому на крылечко вышел старик, держа в руках пожарный багор. Он щурил свои чёрные глаза с желтовато-воспалёнными белками, жевал папироску, пуская из-под седых усов жидкий дымок.

— Дяденька Гаджи!

Дуся бросилась к старику и повисла у него на шее. Гаджи Ага выпустил из рук багор и обнял девчонку.

— Ай, девочка моя, ты опять тут?

Спасатели-водолазы, пожарники, солдаты закрепляли щиты на эстакаде, шестами отталкивали белёсые глыбы от свай, переносили вещи в безопасные места. Над городом неслась весёлая перекличка молодых голосов. И льды, словно бы смущённые чем-то, уже не так яростно теснились у свай — было теперь что-то покорное в их слабеющем натиске. За белыми полями смутно виднелась чистая полоска воды и над нею лёгкое голубело небо.

К концу подходил поединок в море, памятный первым жителям города на воде. От них я и слышал рассказ о бесстрашной девчонке с острова Жилого, которая не захотела оставить свой город в беде.

Вольный человек

— Устал, сынок? Ну, иди поспи.

Аяз Касумов, толстый, с заплывшими глазками, сидит за столом и нежно смотрит на Сашу Веткина. Руки Аяза черны от грязи, папироса тоже черна в том месте, где её держат пальцы, и весь он, буграстый, чумазый и ласковый, похож на гору, добрую живую гору.

— Отдохни, сынок.

Сынок — Саша Веткин, широкоплечий, скуластый подросток с обиженным грязным лицом — ерошит пятернёй волосы, зевает:

— Я посплю, мастер.

— Поспи, сынок.

Саша снимает с себя телогрейку, бросает её рядом с койкой и ложится прямо на полу.

— Ложись, сынок, на кровать.

— Нет, я на полу.

Саша с минуту прислушивается, как внизу, под полом, глухо рокочет море, и засыпает.

За культбудкой — ночь. На площадке светят лампочки. Они висят на стропилах, качаются на ветру, и всё на площадке странно колышется: моторы, трубы, фигуры рабочих, пролёты нефтяной вышки. Пятна света и тени водят хороводы по площадке и обрываются на краю. А за площадкой угадывается море. Оно шумит, ударяясь о сваи, тревожный шелест его сливается с гулом моторов.

Идёт прокачка скважины. Буровики сидят на трубах, курят, поёживаясь на ветру. А Саша Веткин спит на животе, разбросав на полу руки и ноги. Сквозь грязь и первый пух на щеках пробивается густой мальчишеский румянец. Саша спит и вздёргивает носом, словно отгоняет муху. Аяз Касумов курит, смотрит на него и тихо рычит на вошедшего:

— Под ноги смотри! Видишь, спит человек!

— Тьфу ты, мать родная! Развалился!..

Рабочий осторожно переступает через спящего и с грохотом валится на единственную в комнате кровать как есть, не раздеваясь, и тут же засыпает.

И так всю ночь, чередуясь, входят в культбудку рабочие, пьют чай, курят, напеременку спят и снова торопятся на буровую. И только бессменно спит, перекатываясь с места на место, Саша Веткин, и всю ночь следит за ним вся буровая вахта: то оттаскивают от двери, чтобы не надуло сквозняком, то подкладывают под голову телогрейку, а в конце концов, тяжёлого и огрызающегося, перетаскивают на койку. И всю ночь горят на площадке лампочки, бросая зыбкий свет на гудящие моторы; шелестит в баках кипящая вода, дождём проливаясь в море; дрожат мягкие шланги, по которым безостановочно закачивается в скважины раствор.

Утром Саша вскакивает, ослеплённый солнцем. В будке горячо и светло. В окне ярко синеет море. Смятая койка пуста, на столе — горячий чайник, сало и хлеб. На площадку он приходит весь помятый, розовый и слегка очумелый от сна.

— Доброе утро, сынок!

Это мастер. Он чист, багровый затылок его блестит седыми кудерьками, руки отмыты. Он бодр и подтянут, словно не было хлопотливой ночи, бестолкового, урывками спанья.