Сто поэтов начала столетия - Дмитрий Бак

Во-вторых, потому, что лица ближайших к детскому центру вселенной людей, навсегда оставшиеся в памяти, то и дело повторяются:

…И этот луч как будто значил, чтоНам всем – всем: маме, папе, бабе Ане –Отпущено лет, минимум, по сто,А, оказалось, это не про то.

И в другом стихотворении:

Дальше от, но к значительно ближе.Tout le reste, конечно, – литература.Может, я еще возьму и увижуМаму, папу, бабушку, бабу Нюру?..

В последней небольшой книжке Веденяпина («Между шкафом и небом», 2009) подлинность имен и названий, упоминаемых в стихах, удостоверена дважды: в мемуарном эссе, предваряющем стихи, и в серии фотографий, где есть и бабушка, и баба Нюра… Веденяпин пишет нечто совершенно независимое от столбовых дорог развития русской лирики, не замечает сшибок насмерть архаистов и новаторов, журнальных, фестивальных и интернетных споров, непримиримого противостояния поэтических поколений, борьбы верлибра с рифмой, Москвы – с Петербургом, сетевой поэзии с книжной.

В этом демонстративном отстранении от споров и распрей есть толика наивности и какого-то инопланетного бесстрастия. Увезенные в зарубежное небытие бунинская дореволюционная Россия или джойсовская Ирландия, еще не обретшая независимость от Британской империи, застыли навсегда в шедеврах, настолько же педантично точных, насколько и абсолютно нереальных, параллельных реальной жизни. Поэтика и проблематика Веденяпина решительно внеположна всем изменениям, случившимся с русской лирикой в последние десятилетия, и именно потому – притягательна и интересна.

Что такое стихи?Гармонь в землянке?Безутешный роман в Париже?Или бабочка на полянке?Бабочка – ближе.

Поэзии подлежит в первую очередь близкое, различимое на расстоянии вытянутой руки, но в том-то и дело, что глубины метафизики тоже находятся в непосредственной близости от каждого индивидуального сознания. Эйдосы и догматы (само собою, не названные по именам!) идут у Веденяпина через запятую с бабочками и одуванчиками.

Пустота как присутствие, дырка как мир наяву,«Нет» как ясное «есть» вместо «был» или «не был»Превращают дорогу в дорогу, траву в траву,Небо в небо.

Заполошная мошка, влетевшая с ветром в глаз,На дороге у поля, заросшего васильками(«Наклонись, отведи веко и поморгай семь раз»),Что-то знает о маме.

В перепутанном времени брешь как просветМежду здесь и сейчас – бой с теньюМежду полем и небом, где все кроме «нет»Не имеет значенья.

Сравнение непосредственно наличного (и потому поверхностного) с глубинным и подлинно действительным – вот что находится в фокусе внимания Веденяпина. Именно так: мотив сравнения первичен, он предшествует мотиву любого воспоминания, в том числе и воспоминания о детстве. Дело вовсе не в детстве, но в постоянном наложении сущностного на видимое, порою вовсе не легком, но болезненном и (как бы это точно сказать?) безоткатном, не имеющем обратного хода, как в стихотворении «Карельская элегия».

Тридцать лет не был. Приехал – дождь.Все ржаво, серо.На причале в рифму кричат: «Подождь,Кинь спички, Серый!»

А приятель (выпил? характер – дрянь?),На ходу вправляя в штаны рубаху,Тоже на всю пристань пуляет: «Сань,Пошел ты на х..!»

Все похоже: проза (слова), стихи(Валуны и вереск, мошка и шхеры,Комары и сосны, цветные мхи,Серый).

Просто тот, кто раньше глазел на бойСолнца с Оле-Лукойе,Не был только и ровно собой,Как вот этот, какой я.

Равенство самому себе – не банальная исходная наличность, но плод неторопливой работы, и, уж коли эта работа совершена, затрачено необходимое количество мегаджоулей, все меняется не в астральных смысловых глубинах и высотах, но в повседневном восприятии, обычном зрении, посредствующем между глазом и миром. Однажды увидев все в истинном свете, невозможно обрести «первоначальную немоту», говорить просто о сложном. Вот почему Дмитрий Веденяпин обречен на сложное говорение о простом:

Мама смотрит в шкаф – там ночует свет.Под землей шумит поезд.Время держит речь, но не слышно слов,И тогда – сейчас – что-то происходит.

Все говорит за то, что Веденяпин и в дальнейшем будет неспешно нанизывать на стержень главных своих мотивов все новые картинки ближайшего и нездешнего. И немногочисленные, но проницательные ценители этих картинок будут ожидать с обычным нетерпением и вниманием.

Трава и дым. М.: ОГИ, 2002. 56 с.

Озарение Саид-Бабы // Октябрь. 2004. № 2.

Что такое стихи? // Октябрь. 2006. № 2.

Значенье свиста // Воздух. 2006. № 2.

Стеклянная дверь // Знамя. 2006. № 10.

Проза (слова) // Воздух. 2007. № 4.

Эта пьеса // Воздух. 2009. № 1–2.

Пустота как присутствие // Знамя, 2009, № 7.

Стихи // Студия, 2009, № 13.

Между шкафом и небом: Проза [автобиографическая] и стихи / Д. Ю. Веденяпин. М.: Текст, 2009. 112 с.

Что значит луч. М.: Новое издательство, 2010.

Дмитрий Воденников

или

«Все так жарко – в цвету – пламенеет…»

Кого только не записывали в родоначальники так называемой новой искренности – и раннего Дмитрия Быкова, и зрелого Дмитрия Александровича Пригова, и Владимира Померанцева, и чуть ли не Аполлона Григорьева. Не избежал этой участи и Дмитрий Воденников, однако, в отличие от многих, он собственное причисление к лику великих искренников и отрицал, и приветствовал одновременно.

В книге «Holiday», вышедшей в предпоследний год минувшего столетия, интонация напористой и наивной непосредственности мотивировалась просто и классически, поскольку была опосредована стилизацией детского зрения, взгляда, непрерывно видящего цветные сны наяву:

Ах, жадный, жаркий грех, как лев, меня терзает.О! матушка! Как моль, мою он скушал шубку,а нынче вот что, кулинар, удумал:он мой живот лепной, как пирожок изюмом,безумьем медленным и сладким набиваети утрамбовывает пальцем не на шутку.О матушка, где матушка моя?

Неотчетливые аллюзии и явные ассоциации легко монтируются в этих стихах с первоначальным принципом инфантильного бормотания, не противоречат ни ему, ни друг другу. Мгновенные картинки словно бы не успевают полностью отчеканиться в слова, которые еще не выучены, не освоены, как законы перспективы в наивной живописи. Оттого пропорции мира оказываются обдуманно и осмысленно смещенными, а неожиданно изощренные реминисценции кажутся спонтанными удачами, которые чем случайней, тем вернее. Ну, скажем, бог весть, взаправду ли рефрен «О матушка, где матушка моя?» прямо отсылает к восточной поэтике, а именно к рефрену в великом стихотворении поэта Махтумкули (Фраги), сына поэта Азади, в великом переводе Арсения Тарковского:

Рок! Ты солнце мое черным платом забрал,Ты веселье у бедного сердца украл.Счастья нет для Фраги, веру он потерял.Где ты, честь моя, где мой отец – Азади?

Возглас, означающий у восточного стихотворца крайнюю степень скорби об умершем отце-наставнике, оборачивается у автора сборника «Holiday» отчаянным вскриком испуганного ребенка, зовущего маму. А впрочем нет, это не мгновенный испуг ребенка, но щемящий страх взрослого человека, познавшего соблазн и грех. А если вчитаться, и это не последний смысл, поскольку в следующей строфе детство возвращается:

Отец мне говорит: Данила, собирайся,поедем на базар, там льва степного возят,он жаркий, жадный лев, его глаза сверкают…

Определенность и контурная ясность исходного приема тает, растворяется в двусмысленности. Мир диковинных зверей из детсадовской книжки окончательно отождествляется с лубочными картинками нравственного содержания (отнюдь не детскими по своему глубинному смыслу), к тому же и дитя наделяется явно условным именем Данила, а значит, и сам говорящий неприметно отделяется от его достоверной биографии, раздваивается, говорит разными голосами, словно кудесник на ярмарке. Что ж, такая искренность привлекала, даже манила, особенно во времена господства демонстративной концептуалистской отстраненности от непосредственного лирического высказывания. Девяностые годы – пора расцвета иронической, социальной, авангардистски преображенной поэзии. На этом фоне лирика Воденникова казалась (и была на самом деле!) привлекательным примером литературного упорства, достойной внимания попыткой сохранить собственную поэтику, писать так, словно и не произошло ничего в жизни и поэзии.

Вот такой была «искренность» Дмитрия Воденникова в ту пору, когда его стихи еще не превращались на каждом шагу в манифесты и символы веры. Искренним было призрачное и многоцветное единство голосов, лишь изредка совпадавших в одной, непосредственной, честной, но все же тривиальной эмоции – ностальгии по утраченному месту и времени детства: