Темный ангел - Салли Боумен

Тетя Мод, расположившись на маленьком золоченом стульчике, стала давать мне указания: «Откидывайся, Викки, от талии! Изящнее! Господи, до чего неуклюжи сегодняшние дети!» Дядя Фредди возился с граммофоном, а мы с Францем Якобом продолжали кружить по залу.

У меня было лишь смутное представление, как следует двигаться, но Франц Якоб уверенно вел меня, и, когда музыка стала сходить на нет, я уже практически не спотыкалась. Мелодия была нежная и спокойная, и мы столь же легко и непринужденно танцевали. У меня слегка кружилась голова, и я мечтала о другом мире: о сиреневых вечерах и фиолетовых рассветах, о задумчивых городах и молодых девушках с белоснежными плечами в длинных белых перчатках, об аромате экзотических духов, о далеких звуках романсов. Мечты о Вене в английском доме.

Граммофон снова завел мелодию, и, лишь когда мы с Францем Якобом стали снова танцевать, я посмотрела на него. Я увидела, какое у него напряженное выражение, словно он думал лишь о последовательности движений, чтобы избежать других, более неприятных, мыслей. Я вспомнила, как он вел себя днем, его выражение, когда он из-за спины вглядывался в лес, и подумала, что он, может быть, продолжает видеть свои призраки, потому что у него были все такие же грустные глаза.

– Ты очень хорошо танцуешь, Франц Якоб. Ты знаешь все па.

– Моя сестра Ханна научила меня, – ответил он и остановился. – Es ist genug!.. Больше не будем. – Он отпустил меня и сделал шаг назад. В эту секунду я поняла, что он к чему-то прислушивается. Затем сквозь смолкающие звуки вальса я тоже услышала эти звуки, приглушенные длиной коридоров, но все же различимые: в другой части дома звонил телефон.

Я не уверена, развивались ли последующие события медленно или стремительно: похоже, что было и так и этак. Вильям в сопровождении дяди Фредди покинул зал, тетя Мод сразу же стала болтать и резко прервалась, когда он вернулся. Тетя Мод и дядя Фредди уединились, и в зале воцарилась оглушающая тишина.

Мы все перебрались в гостиную, где тетя Мод и дядя Фредди устроились около камина; они были смущены, как два заговорщика. Я думаю, они хотели поговорить со мной с глазу на глаз, но не могли набраться духу предложить Францу Якобу покинуть дом.

Мы продолжали находиться в таком положении, когда дядя Фредди наконец сообщил мне, что произошел несчастный случай, а тетя Мод добавила, что пока еще ничего не ясно, но я должна быть храброй девочкой. Их слова доходили до меня как бы издалека. До сегодняшнего дня я не могу припомнить, что же они мне говорили. Но я отлично вижу Франца Якоба: он стоял, слушая, рядом со мной и не отрывал взгляда от шнуровки своих ботинок. Когда дядя Фредди и тетя Мод замолчали, Франц Якоб отошел.

Подойдя к окну, он откинул старую портьеру и выглянул наружу.

В небе стояла полная луна, она серебрила петушка, который венчал конек на конюшне; лес стоял сплетением теней, озеро отливало блеском металла, в котором мешались свет и тени. Франц Якоб смотрел на Винтеркомб… после чего позволил портьере упасть.

– Es geht los, – пробормотал он, затем, заметив, что я услышала его и ничего не поняла, он перевел: – Начинается, – сказал он. – Снова все начинается, и я знал, что все так и будет. Я услышал это еще днем.

Через неделю мне сообщили, что мои отец и мать погибли. Наконец я поняла все эти разговоры об аварии, о больнице. Теперь я знаю, что дядю Фредди сразу же уведомили, что их нет в живых, во время первого же телефонного разговора, но было решено, что мне будет не так тяжело, если истина дойдет до меня постепенно. В конце концов, он выложил мне всю правду, потому что у него было доброе сердце и он не мог видеть, что я продолжаю питать надежды. Даже когда он мне все рассказал, продолжали оставаться сомнения, которые так и остались неразрешенными до сегодняшнего дня: никто не мог достоверно выяснить, как погибли мои родители, почему; и та информация, которую удалось получить дяде Фредди и тете Мод, оказалась достаточно противоречивой.

Винифред Хантер-Кут, что звонила в тот вечер, говорила что-то о волнениях, об уличном насилии и о грубости нацистов. Тетушка Мод, которой доводилось знать фон Риббентропа, немецкого министра иностранных дел, написала возмущенное письмо и в вежливых уклончивых выражениях была проинформирована в ответ, что произошел пограничный инцидент, ошибочное задержание, которое, естественно, будет расследовано властями рейха на самом высоком уровне.

Много лет спустя, уже после войны, я попыталась выяснить истину и потерпела неудачу. Произошел небольшой инцидент в месяцы, предшествовавшие военному вторжению; все отчеты были отправлены в Берлин, где и уничтожены. А в то время газеты только коротко сообщили об инциденте. Я знаю, что один из старых друзей отца внес запрос в палату общин, но в силу всеобщего напряжения, царившего в том месяце, на такие запросы старались не обращать внимания. С тех пор, как в британском морском флоте была объявлена всеобщая мобилизация, смерть моих родителей перестала быть новостью. А когда Чемберлен вернулся из Мюнхена с обещанием мира для нашего поколения, газеты полностью потеряли к ней интерес: нашлись более важные материалы для обсуждения.

Время умеет по-своему затягивать раны, и в течение последовавших недель происходило многое, чего я просто не помню: если сейчас я начинаю обращаться памятью к прошлому, то ярко вижу отдельные образы, ожерелье из стеклянных бус – и провалы в памяти, которые так и не могу заполнить. Тела моих родителей морем доставили в Англию, и погребение состоялось в Винтеркомбе. Маленькая церквушка была переполнена, и я, помню, была удивлена этим, ибо мои родители редко посещали ее и мне казалось, что у них не так много друзей. Явился и мой крестный отец Векстон, ибо он дружил с моей матерью так же, как и с дядей Стини; он стоял на кафедре и читал свои стихи о времени и переменах, которых я не понимала, но которые заставили Дженну, сидевшую рядом со мной, проронить слезу. Прибыли несколько друзей отца из полка, в котором он воевал в первую войну, и родители других друзей, рядом с которыми он находился в окопах и которые не вернулись с войны. Были представители из детского дома и из многочисленных благотворительных организаций, с которыми сотрудничала моя мать. Пришли ребятишки из сиротского приюта – с траурными повязками на рукавах их коричневых костюмчиков, и мой друг Франц Якоб, который сидел на скамейке рядом со мной.

Когда все было кончено, Винифред Хантер-Кут, которая очень громко пела псалмы, высокая и величественная, в черном костюме, прижала меня к своей могучей груди и одарила поцелуем, пощекотав кожу усиками на верхней губе. Затем она повела меня угощать сладким чаем и бутербродами с рыбным паштетом; она сказала, что моя мать была самым прекрасным человеком из всех, кого она только встречала. «Самым! – вскричала она, обводя взглядом помещение, словно предполагая, что кто-то может возразить ей. – Самым. Ее ничто не могло устрашить. У нее было львиное сердце! Я-то знаю!»