По небу полуночи ангел летел... - Евгений Лукин

«Крестик?»

«Точно, крестик!»

«Слава Богу, нашелся!»

Поздней-поздней ночью, на окраине Бамута, в сиянии золотого света, прах рядового Евгения завернули в блестящее полотно, как в плащаницу, и возложили в высоту. Была ночь. И было утро.

Возвращались в Ханкалу. Проехали мимо обветшалой вывески «Плодоовощной совхоз Бамутский», мимо обгоревшего танка, подорванного фугасом, мимо солдатской могилы, сооруженной на скорую руку — в земляной бугорок воткнут деревянный крест, увенчанный обожженным шлемом.

«Война приближает человека к Богу, отворяет ему духовные очи, — размышлял Фуражкин. — Только в Боге люди видят спасение на войне. Поэтому и идут в бой без номерков. Истинный воинский номерок — это крест на груди».

И раздавались в небесах торжественные созвучия, окрашивая высь багрянцем, будто ангелы пели.

Явился еси преудивлению крепостию, Христову терпению даже до смерти подражая, агарянскаго мучительства не убоялся еси, и Креста Господня не отреклся еси, смерть от мучителей яко чашу Христову прияв; сего ради вопием ти: святый мучинече Евгение, присно моли за ны, страдальче.

Диван Бродского

Высокие деревья стоят в саду, высокие деревья молятся ангелу, по диагонали летящему в небесах — к Петропавловскому собору. Серебристый вертолет вьется, стрекочет над ним, словно заботливая чайка над неопытным птенцом. И трепещут прозрачные ветки, разговаривая с осененным небом. А внизу дорожки еще прошлогодними воспоминаниями шелестят.

«Вот и духовная кладовая человечества! — по дорожке юноша Бесплотных подходит к старинному Шереметевскому особняку. — Здесь находится сокровище — знаменитый диван Бродского».

«Да чем знаменит диван? — веселится, следуя за юношей, Ксенечка. — Не тем ли, что по нему разгуливал кот Миссисипи?»

«Он знаменит тем, что на нем сиживал самый любимый поэт той стороны земли, — открывает юноша дверь. — Этот диван летел через море-окиян, потому что в потусторонних глазах представляет большую ценность. Вот Америка и решила подарить его родному городу поэта».

Далее юноша Бесплотных философствует в том смысле, что в подарках отражается душа народа, его представления о дорогом и желанном. К примеру, каждая страна подарила Петербургу на юбилей только то, что соответствует ее духу. Германия — сторона ученая, рационалистическая, основательная. Оттого не стала подсовывать никчемную ерунду, а снабдила петербуржцев солидной электрикой, необходимой для дела — двумя мощными трансформаторами. Британия, напротив, держава романтичная, пиратская, мужественная. Британцы грезят жаркими звездами, тугими парусами и магнитными стрелками открытий. Они, конечно, преподнесли учебную яхту для морских прогулок — с непременным заходом на Альбион. Святая Армения — каменистый библейский край, куда прибился Ноев ковчег жизни, где открылись первые христиане. Армяне установили на Невском проспекте путеводный маяк — священный крест-камень хачкара. Что уж говорить о девяти китайских драконах, о каменном японском фонаре, об излучистой венецианской гондоле и киргизской юрте с тюндюком, означающим солнце, — все они теперь тоже находятся на невских берегах.

«А Америка?» — напоминает Ксенечка.

«Америка — это страна великого вавилонского столпотворения. Разноязыкие персоны со всего мира устремляются туда в поисках свободы. Поэтому подарить она может только копию своего божества — уменьшенную статую Свободы. Или какой-нибудь предмет, принадлежащий ее искателю. Иосиф Бродский нашел свое счастье именно там, и диван, на котором он расположился в Нью-Йорке, с той поры сделался неким символом вольнолюбия. Подарив диван Бродского, американцы тем самым передали петербуржцам как бы частицу свободы. Это немножко напоминает перенесение святых мощей в земли, которые требуется освятить».

Духовная кладовая человечества находится в пространстве, именуемом видеосалоном. Обычно в центре пространства, на голубом экране, заводной юлою вертится китайчонок Ли, показывая чудеса боевых искусств Востока. К этому центру день-деньской бывают примагничены зрители и зрительницы — восхищенные, пушистые, юные. Но сегодня в пространстве выходной, и его центр размагничен до суровой пустоты. На периферии остаются только музейные сокровища — стеклянный шкаф с фаянсовой посудой, большой письменный стол с ящичками, бюро.

В действительности это было не бюро — это был священный храм, великолепный Парфенон, восьмое чудо света. Храм величаво покоился на дубовых колоннах грубой дорической резки. Он стоял как чудесный монумент, несокрушимый ни быстротечным громом, ни полетом времени. В его таинственной глубине хранилась поэтическая утварь — железный светильник, подобный изящному египетскому цветку, пожелтевшие газетные листы, длинные конверты авиапочты, очечник.

«Здесь все осталось так, как это было при жизни поэта, когда он работал за бюро, — сообщает очаровательная служительница, своим нежным ликом напоминающая римскую весталку. — Мы ни к чему не прикасались. Вот как прилетело это чудо из Америки, так и стоит здесь нетронутым».

«А где же диван? — озирается юноша. — Говорят, вместе с этим чудом еще и диван прилетел?»

«Понимаете, — целомудренно смущается весталка, — диван тоже прилетел, но здесь его поместить нельзя — обязательно кто-нибудь усядется. За каждым не уследишь. Поэтому его установили наверху, кажется, в директорском кабинете».

В таинственной глубине храма вспыхивают пронзительные линзы предвидения, кружатся крылатые конверты любви, шуршат пожелтевшие свитки обыденности. Из-за храма, из-за дубовых колонн грубой дорической резки осторожно выглядывает огненно-рыжий персидский кот.

«Ой, смотри, кот! — изумляется Ксенечка. — Котик-лохматик, котик-косматик, откуда ты?»

«Откуда-откуда, — бубнит Евгений. — Конечно, из Америки. И зовут его, конечно, Миссисипи».

«Ну что вы, это Васька, наш приблудный кот, который только и гадит повсюду, — очаровательная весталка хлопает в ладошки. — Брысь, шкодник, на улицу!»

«Мы тоже пойдем, — прощается юноша. — Спасибо, что разрешили мысленно побывать на той стороне земли, причаститься к великим святыням свободы».

«Мяу».

Время жить в Петербурге

В обшарпанной парадной висят мертвые почтовые ящики, что разоренные ульи. Чернеют в ящиках узкие прорези. Давно не журжат здесь узорчатыми крылышками газеты, давно не благоухают письма счастливыми вестями. Зато время от времени залетают в узкие прорези всякие счета за коммунальную площадь жизни, за сумрачный свет бытия.

«Мерзавцы! — очкообразный нонконформист Эш вынимает из почтового ящика очередную бумажку. — Вот мерзавцы!» На бумажке крупными буквами было начертано: «Время жить в Петербурге». И нарисована была некая схема, которая сопровождалась следующим комментарием:

В связи с проведением праздничных юбилейных мероприятий движение автотранспорта по городу ограничено. Объезд Петербурга организован по автодороге А-120 «Магистральная», которая на своем протяжении пересекает автодороги: М10 «Россия», М11 «Нарва», М18 «Кола», М20 «Псков», а также автодороги А-121 «Санкт-Петербург — 1 мая», А-128 «Санкт-Петербург — Морье», А129 «Санкт-Петербург — Сортавала» и другие территориальные автодороги Ленинградской области.

Государственная инспекция

безопасности дорожного движения

«Вы посмотрите, что эти мерзавцы мне предлагают! — обращается нонконформист Эш к черной штормовке, вошедшей в парадную следом. — Они предлагают мне, коренному петербуржцу, покинуть родину в исторический момент — момент незабываемых торжеств. Когда на родине бедствие — они никуда не разрешают выехать. Когда на родине праздник — они пытаются непременно выпихнуть отсюда. К тому же эти мерзавцы не называют ни одного приличного направления — направляют куда-то на Псков, на Сортавалу, на Колу. Хорошо, что не на Колыму. А главное, что за направление здесь указано — Первое Мая? Где это находится? Я знаю только одно Первое мая — безумный час сатанинского разгула и полета на старых метлах. В общем, намек понятен: они посылают меня к черту! К черту на кулички!»

«Какой же марки, извините, ваша колымага, чтобы добраться до куличек? — черная штормовка неспешно ставит на пол мусорное ведро. — «Тойота», «Мерседес», «Крайслер»?»

«Не морочьте мне голову! — нонконформист Эш подпрыгивает от возмущения. — Никакой колымаги у меня нет! И никогда в жизни не было! Я — почетный газовщик Ленинграда, у меня есть грамота имени Ивана Ивановича Газа!»