И шарик вернется… - Мария Метлицкая

Мама посмотрела на нее долгим взглядом и сказала:

– И ты — туда же! — И ушла в свою комнату.

Стыдно и противно было невыносимо.

А скоро Таня поняла, что залетела. В общем, еще одна «хорошая» новость. Застрелиться.

Верка

Приехал Вовка — загорелый, похудевший, мускулистый. Привез денег, часть отнес матери. И снова — сумасшедшая любовь. Он обнимает — а Верка дрожит, сердце колотится, как у зайца после погони. Вовка сказал, что купит ей шубу. Верка засмеялась:

– На что мне шуба? У меня есть дубленка.

Но Вовка шубу приволок — песцовую, с голубым отливом. Верка надела и ахнула — просто Вандербильдиха какая-то. Шуба стоила баснословных денег — в широте Вовке не откажешь. Еще он достал коробочку — малиновую, бархатную. А там — сережки с бриллиантами. Камешки небольшие, но как играют! Верка крутилась перед зеркалом, Вовка сидел, покуривал, довольный — рот до ушей. Мужиком себя чувствовал.

Каждый день ходили по кабакам, заказывали икру и осетрину, танцевали до упаду. Домой возвращались под утро. Вовка пил много, но головы не терял, даже в самом пьяном виде соображал отлично.

Деньги, между тем, таяли, как весенний снег, и Вовка опять засобирался в дорогу. Говорил, что к деньгам привык и уже без них не может. И зарабатывать будет всегда — прозябать не намерен. Жить, как жили его родители, не собирается.

– Жизнь ведь одна, — говорил он Верке. — А ты у меня — королевишна. В золоте будешь ходить и с фарфора английского кушать.

– Есть, а не кушать, — машинально поправляла Верка.

А он ржал и не обижался:

– Хочешь кушать — кушай, захочешь есть — ешь.

Верка вздыхала:

– Серый ты, Гурьянов. Серее серого волка.

– А ты умного найди, — обижался он. — Вон, у тебя в институте сколько умных! Что ж до сих пор не нашла?

– Несчастный случай, — говорила Верка. — Ты — мой несчастный случай. — И сладко, как кошка, потягивалась у Вовки на груди.

Ей казалось, что она абсолютно счастлива. Впрочем, наверно, так оно и было.

Через полгода Вовка уехал в Бодайбо, мыть золото. Опасно, но прибыльно. Хотелось больших денег. Очень больших. К хорошей жизни быстро привыкаешь.

Лялька

Лялька лежала и смотрела на спящего Гришу: лицо безмятежного ребенка, заботы чело не омрачают. «Счастливый человек! — подумала Лялька. — Все его в жизни устраивает — и страна, и климат, и зарплата. И квартирка эта убогая, без ремонта десять лет — обои отстают, паркет рассохся, из мебели — диван, журнальный стол и книжные полки. Одежда на стульях и гвоздях на стене. А еще — одна кастрюля, две сковородки, две чашки и две тарелки. Занавески на окне, дело Лялькиных рук, ему это по фигу — нет и не надо.

Лялька вспомнила, как Таня с Веркой советовали ей забеременеть и родить Грише ребенка: он приличный человек, непременно на ней женится, и они уедут из страны вместе.

Лялька смеялась:

– Гриша осторожен, как сапер на минном поле. Боится этого как огня. Он вообще боится любых перемен в своей жизни, даже самых незначительных.

«На Гришу рассчитывать нечего, — с грустью подумала Лялька. — А на кого рассчитывать? У отца своя жизнь и свои планы. Наверняка. Рыжая Алла родит ему ребенка. Она еще вполне молодая. Мать упивается своим горем. Короче, все при деле».

Лялька окончила училище и работала в городской больнице, в отделении травмы. Молодые врачи и больные с ней вовсю кокетничали и звали на свидания. А она — «морду кирпичом», как говорила старшая сестра Алевтина Кузьминична.

– Ты хоть и красотка, но это ничего не значит, — уверяла умудренная опытом Алевтина. — Одна останешься. Довыбираешься. К мужику надо с лаской, с пониманием, с жалостью. А ты — как Снежная королева. До тебя не допрыгнешь.

В общем, жизни учила. А что она знала про Лялькину жизнь? Лялька была не из болтливых. Через полгода ушла от Гриши — решительности и характера ей было не занимать. А еще через пару месяцев подала документы в ОВИР — на отъезд.

Перемены и жизненные трудности ее не пугали — пугало стоячее болото, в котором ей предстояло жить. И еще — предопределенность. Это было куда страшнее, чем поменять местожительство, да и вообще — судьбу в целом.

Светик

Светик с Виталием сыграли свадьбу, дорогую и пышную, в ресторане «Прага». Папахен расстарался, чтобы ни перед кем в грязь лицом не ударить. За столом сидели его коллеги — лысые и пузатые дядьки, с выражением огромной значимости на одутловатых лицах. Произносили тосты за молодых, за их красоту и перспективность, за такую гармоничную пару. Желали детей — и побольше. Светик криво усмехалась. Жанка напилась до чертей — наверное, от зависти. Маман вытирала носовым платком опухшие, но счастливые глаза. Гости ели, танцевали — это было немного пародийно и смешно. Перепившую Жанку откачивали в туалете, потом чья-то необъятная жена в кримплене и с башней на голове протяжно затянула: «Ой, мороз, мороз». Все нестройно подхватили. Маман тревожно следила за официантами — те уносили почти полные тарелки с несъеденными закусками — и явно страдала. Светик вышла в туалет — покурить. Оглядела себя, поправила прическу и фату, вздохнула тяжело — весь этот бред со свадьбой и папашиными друзьями ей здорово надоел. Хотелось поскорее снять колючее платье, узкие туфли и смыть толстый слой косметики.

Наконец гости стали расходиться. Маман шепнула Светику, что надо забрать со стола рыбу, икру и котлеты по-киевски.

– Отстань, — разозлилась та.

Поехали домой. Наутро Светик посмотрела на Виталика: откинув голову и широко открыв рот, рядом с ней лежал чужой человек. Она надела халат, пошла на кухню, налила себе кофе и закурила.

– Куришь? — ахнула вошедшая следом за ней мать.

Светик не ответила — поглубже затянулась и продолжала смотреть в окно. Потом резко встала, раздавила в пепельнице бычок и, с ненавистью посмотрев на мать, сказала:

– Ага. А еще пью и трахаюсь.

Мать плакала в одиночестве на кухне. Светик зашла к себе в комнату и включила магнитофон. Виталий подскочил на кровати. Светик сидела в кресле нога на ногу и с кривой ухмылочкой смотрела на новоиспеченного супруга.

– Сдурела? — спросил он.

Светик молча покачивала изящной ножкой. Началась семейная жизнь.

Зоя

Зоя была довольна жизнью, даже очень. В институте все складывалось: в учебе она первая в группе, к тому же комсорг курса — это вам не фунт изюма. В деканате ее ценят и пророчат большое будущее. Профессор Шмагин говорит, что все пути для нее открыты, советует идти в хирургию или в гинекологию. А Ирина Сергеевна — замдекана, между прочим, советует выбрать эндокринологию — наука точная, относительно новая, интересная. Многого можно добиться. Особенно с Зоиным рвением.

Перед летней сессией Лена Калинникова пригласила всю группу на дачу — отмечать день рождения. Дача была старая — огромный бревенчатый дом и участок в полгектара. Там постоянно жил Ленин дед — академик медицины, родители ее работали в советском госпитале в Йемене. Жила Лена в высотном доме у Красных Ворот. Квартира — метров двести. Ухаживала за ней и за квартирой домработница Люся — злобная и ворчливая старая дева. Когда собирались у Ленки, эта Люся была постоянным объектом для шуток. Кто-нибудь непременно советовал Люсе выйти замуж и проститься с девственностью. Потом наливали ей стакан, она быстро пьянела и начинала жаловаться на жизнь. Все ржали, даже Ленка, которую Люся, между прочим, вырастила. Только Зое было не смешно. Она уводила пьяненькую Люсю в комнату и укладывала спать.

Итак — дача. Долго расписывали, кому что. Саша Розова сказала, что достанет мясо на шашлык — ее тетка была директрисой гастронома. Решили, что шашлыка надо как минимум килограммов десять. Еще колбасы — палки четыре. Сыра — головки две. Овощей, картошки, яиц на завтрак. Конфет к чаю. Ну и, конечно, выпивку. Ребята пообещали взять это на себя.

В субботу утром встретились на Казанском вокзале. Зоя с плохо скрываемой радостью отметила, что Машка Репина не явилась. «Заболела», — сказал кто-то.

Втащили тяжелые баулы с продуктами. Расселись. Девчонки, перешептываясь, смотрели на Зою.

– Кондуит свой взяла? — спросила Ирка Бальянц, лучшая подруга Машки Репиной.

– Какой кондуит? — не поняла Зоя.

– Ну, тот, куда будешь заносить подробности, — объяснила Ирка. — Кто сколько выпил. Кто с кем переспал.

Все заржали. Зоя отвернулась к окну, на глазах закипели слезы обиды. Только бы не разреветься! И не отвечать! Сделать вид, что она совсем не обиделась и ей тоже очень смешно. Зоя улыбнулась плотно сжатыми губами. Получилось плоховато. Она посмотрела на Миловидова — он ржал громче всех. Но через минуту о Зое все забыли. Достали гитару и начали петь, рассказывать анекдоты, пародировать преподавателей. В общем, веселились. Через час выкатились на платформу, подхватили рюкзаки и двинулись. Вокруг стоял густой сосновый лес, пели птицы. Домов за деревьями почти не различишь — такими огромными были участки, заросшие елями и старыми садами. Наконец добрели. Лена толкнула калитку. Все увидели посыпанную гравием узкую и длинную дорожку, ведущую к дому — огромному, из потемневших бревен, с большими окнами, украшенными сверху разноцветными стеклышками — синими, красными и зелеными. У крыльца стоял густой, разросшийся куст черно-фиолетовой сирени, на клумбе, под окном веранды, ярко-красные, словно свечки, первые тонкие тюльпаны и нарциссы, белые, душистые звездочки с желтой серединкой внутри. По скрипучему полу зашли на веранду, где сидел Ленкин дед-академик в полосатой шелковой пижаме и узбекской тюбетейке на голове, читал газету. Очки еле держались на кончике носа. Он с удивлением оглядел честную компанию, с ребятами поздоровался за руку и объявил, что не собирается им мешать и на сутки отправляется в гости к своей подружке на соседнюю улицу.