Ударная сила - Николай Горбачев

Фурашов, оказавшись снаружи, спустился по невысокой, освещенной висячей лампой лесенке, вдохнул сырой воздух: уже несколько дней дул теплый, с дождем ветер. Теперь ветер утихал, но было сыро, свежо.

Городок освещен редкими фонарями, они поскрипывали на столбах. Фурашов прошел мимо штаба, завернул к проходной, потом к солдатской столовой — длинному низкому зданию с темными, неосвещенными окнами, — только на кухне горел свет, вероятно, там работал кухонный наряд. Обошел вокруг казарм, гаража — везде пустынно, безлюдно. Из второй казармы, самой дальней, — в ней тоже окна затемнены, — рвались усиленные динамиками звуки музыки, голоса, перемешанные звуки боя: для солдат, прямо в казарме, крутили подряд две картины. «Как раз до отбоя, а к отбою и офицерский вечер закончится», — подумал Фурашов.

Свежесть, прохлада ночи бодрили, подстегивали к энергичному шагу. Фурашов успокоенно думая о том, что Моренов — молодец, затеял этот офицерский вечер: чем бы занимались сейчас офицеры? Сидели бы по домикам, каждый замкнувшись в мирке своих семейных дел... А теперь все они, разнившиеся по возрасту, наклонностям, характеру, мало знающие друг друга, потому что съехались сюда не так давно, съехались отовсюду, сели за стол и как-то сразу — он это с радостью почувствовал — стали ближе, может, понятней друг другу. Сейчас было не только приятно сознавать и думать об этом, но и немного стыдно: ведь когда Моренов впервые сказал о вечере, Фурашов был резок с ним, даже заподозрил замполита в склонности зарабатывать дешевый авторитет... Что ж, вернешься в клуб, к столу, произнесешь за Моренова тост... Кстати, у тебя еще ни разу не было разговора с ним по душам. Ты его совсем не знаешь. В чем причина, что такого контакта не случилось? Кто виноват? Моренов? Ты сам? Но ты командир, тебе и начинать...

Уже в узком, плохо освещенном проходе Фурашов услышал, как аккордеон Овчинникова широко, мажорно разлил звуки, и они сразу поглотили говор и смех, до того долетавшие из-за фанерной переборки, Фурашов ступил в зал, откуда ушел полчаса назад, успел окинуть взглядом реденькое застолье — там было все, как и до его ухода, даже Валя с Мореновыми сидели на прежних местах. Зато справа, на половине для танцев, было тесно: подхваченные вальсом, кружились пары. Фурашов увидел, как у сцены качнулась Милосердова — высокая бронзовая прическа, бархатное вишневое платье, отороченное мехом на рукавах и по широкому овальному вырезу ворота, кожа молочной белизны, словно бы отшлифованная.

Она улыбалась застенчиво и открыто, и в ее взгляде была удивительная притягательная сила. Фурашов так же, как тогда, во время осмотра дома, забредя ненароком в квартиру Милосердовых, смутился, почувствовав эту силу, безотчетно задержал шаг. Она, все так же улыбаясь, кокетливо склонив голову, сказала грудным голосом:

— А я вас жду... Дамский вальс. Надеюсь, не откажете?

«Танцевать? Это уж совсем неожиданно. Как он будет выглядеть? И с Милосердовой... А Валя? Но... отказать?» Возможно, она почувствовала его секундное колебание — что-то дрогнуло в глазах, — улыбка, взгляд как-то потускнели. «А-а, черт! Не съест же...»

— А почему бы мне отказываться? — преодолевая внутреннее сопротивление, весело спросил он. — Только, Маргарита Алексеевна, вряд ли доставлю удовольствие: мастерством не славился даже в молодые годы.

Она опять вся засияла, сказала искренне, без тени наигранности:

— Скромничаете, товарищ командир...

Препираться дальше? Фурашов подчеркнуто галантно кивнул.

— Прошу! Но за последствия, как говорится, не отвечаю...

Они вошли в круг, Фурашов повел ее, чувствуя под правой рукой, лежавшей на ее лопатке, упругую напряженность тела Милосердовой. Она прилаживалась к такту, потом подняла глаза.

— О каких последствиях вы говорите?..

— О самых прозаических: наступлю на ногу, возможны телесные повреждения конечностей, ущерб материальный — порваны чулки, помяты туфли...

Она рассмеялась, глаза лукаво, искристо полыхнули.

— Если только это — беда небольшая!

— Видите ли, это при определенных обстоятельствах может сыграть роковую роль... Даже в женитьбе.

— То есть?

— Расскажу такой случай. Фронтовик, капитан из части, отведенной с передовой на отдых, явился на вечер в медсанбат... Ну, и было, нравилась ему одна медичка. Танцевал с ней, правда, отважился на этот шаг не сам. Да и не танцы это были, а оттаптывание ног, но ему-то, капитану, в те минуты казалось, он мастер, был на седьмом небе. На землю его спустили, когда предложил девушке проводить ее к панскому подворью, где жили медсестры. Тут-то ему и сказали: «Что, красавец, и так ноги-то все оттоптал. Ай еще не до конца? Не хочет она, чтоб провожал...» Сказала это не сама девушка, а бойкая, щекастая сестра-хозяйка...

— Ну и что же вы?..

— Ответил, что если оттоптал ноги, не может идти, значит, тем более пойду: нести, возможно, на себе придется.

— Нести... — машинально проговорила Милосердова, внезапно на ее лице как бы столкнулись два выражения: прежнее, веселое, и новое — задумчивое. — И, значит, краха не случилось? — медленно спросила она, точно возвращаясь сознанием издалека.

Грустное выражение на лице Милосердовой сгладилось, рассеянно-задумчивая улыбка сменила его, она молчала, автоматически, заведенно кружилась, подчиняясь его, Фурашова, воле — легко, безукоризненно, как будто невесомая, бесплотная.

Капитан Овчинников, сидя на табуретке, растянул аккордеон и оборвал звуки.

— Благодарю вас, Маргарита Алексеевна, — сказал, останавливаясь, Фурашов.

— Сильный вы человек. — Она словно очнулась, сняла руку с его плеча. — Счастливая, верно, Валентина Ивановна.

— Ну, это вы преувеличиваете, пожалуй. — Он кивнул ей, пошел к столу, наклонившись к Вале, но не только для нее одной, с неосознанным подъемом, бодро сказал: — Что же вы сидите? А я успел обойти дозором городок и даже станцевать вальс с Милосердовой.

— Да? — отозвался Моренов и с удивлением и интересом поглядел на него.

— Как это ты отважился? — спокойно спросила Валя.

— Второй раз в жизни. Первый раз тогда, в Польше, с тобой, медсестрой из санбата.

За столом шумно рассаживались, со смехом и шутками. Фурашов поднял рюмку.

— Товарищи, среди нас человек, кому мы обязаны тем, что собрались сегодня на этот вечер... Прошу внимания!

Он перевел взгляд на Моренова, тот тоже взглянул на Фурашова, смотрел, не отводя пристального взгляда. За столом поворачивали головы сюда, где стоял командир. Фурашов с улыбкой ждал, когда окончательно смолкнет шумок.

В «отстойник» Гладышев возвращался поздно: городок притих, на улочках пустынно, только светились окна стандартных домиков, и эта настороженность, пустынность бередили каким-то щемящим беспокойством. Он задержался на «пасеке»: перед самым окончанием работы «скисла» панель, и Гладышев вместе с курносым словоохотливым настройщиком подступал к ней и так и сяк, оба уже не разговаривали, а только хрипловато кидали слова, а где она, причина, — хоть бейся лбом о стеклянную дверцу шкафа!

Причину отыскали уже в десятом часу вечера: с булавочную головку темная точечка на зеленом глазированном цилиндрике — сгорело сопротивление.

Что ж, приятно — обнаружил эту «точечку» он, Валерий, и, наверное, настройщик раззвонил об этом техникам: кое-кто из них тоже задерживался, но уже расходились, а Гладышев еще оставался, чтоб заменить сопротивление, перепаять схему.

Губов молча вырос сбоку: лицо с чечевиченками веснушек хоть и было неулыбчивым, как всегда, но, кажется, подобрело.

«Ну что, пришло?»

«Что пришло?» — Валерий, не понимая, уставился на Губова.

«Забыл разговор в общежитии?»

«Иди к черту! — Валерий неожиданно для себя, уже не сдерживая своих чувств, ткнул Губова в бок. — Курить хочется... Понял?»

Он хитрил, будто не помнил того разговора, — давно ли это было? И давно и, кажется, совсем недавно, будто вчера, позавчера...

В словно бы заторможенном сознании Гладышева сейчас было пусто, лишь жило ощущение беспокойства, неизвестно чем вызванного. Он миновал домик, где размещались бригады настройщиков, и тут-то вдруг возникла эта неожиданная мысль. «А  о н а?.. Что  о н а  сейчас делает? Вот пойти, может, встретить ее, а там — что будет!»

Мысль будто подтолкнула Гладышева, и он свернул на другую улочку.

В возбуждении от страха, что его кто-нибудь заметит, наткнется на него в темноте, и вместе с тем от ожидания, что вот отодвинется штора и он увидит Маргариту в освещенном окне на втором этаже, Гладышев прижался к ребристому штакетнику. Но там, за окном, в комнате Милосердовых, казалось, было пусто, не шелохнется занавеска, не скользнет тень. Сколько он тут? Время словно бы остановилось, и Гладышев даже перестал чувствовать, что штакетины через гимнастерку больно вдавились в грудь. Он не знал, что его ждет, но ему важно было сейчас увидеть ее, увидеть — зачем и почему, он в этом тоже не отдавал себе ясного отчета, но повторял в уме: «Должен, должен! И увижу, дождусь и скажу, пусть что будет!.. Пусть!»