Десантура - Алексей Ивакин

Тарасов надеялся, что завтра это «ещё» считать не будет.

А Митя-Кузнечик и Наташа Довгаль надеялись, что завтра не наступит никогда…

— Увидимся послезавтра? — сказала она ему.

— Конечно, — ответил он. — Хлеб раненым…

— Да, мой хороший…

И они стали целовать друг друга. Первый раз на виду у всех.

Вещмешок упал на грязный снег…

— Товарищ лейтенант, а товарищ лейтенант, — похлопал Кузнечика по плечу сержант Заборских.

Тот оглянулся:

— Отстань, сержант! Не видишь? Мы женимся!

— Вижу… — хмыкнул Заборских. — У нас вам подарок есть. Пойдемте, а?

Подарком оказалась землянка.

Самая настоящая.

Пока лейтенант с Наташей ходили к комбригу бойцы, оказывается, вырыли на крохотном пригорочке узкую яму. На самое дно — глинистое и мокрое — набросали полушубков, собранных с убитых в последнем бою. Завалили их сосновым, духовитым лапником. Он мягче елового и не такой колючий. Сверху жердями устроили тонкий настил. Укрыли его длиннополыми немецкими шинелями. Соблюли маскировку — забросав их прошлогодней мокрой листвой. Правда, лаз получился узкий. По одному только пробраться можно.

— Извините, товарищ лейтенант, но самое высокое место тут, чтоб не мокро было ночевать, — как обычно хмуро, без тени улыбки сказал сержант.

Наташа почему-то резко отвернулась. И покраснела…

Лейтенант закусил губу. Потом, чуть поколебавшись, протянул вещмешок сержанту:

— Раздели фляжку по взводу. Хлеб и тушёнку в госпиталь передай.

Сержант удивленно посмотрел на лейтенанта:

— Откуда?

— Оттуда! — сглотнул слюну лейтенант.

— Дурак ты, лейтенант! — Заборских резко развернулся и почавкал по мартовскому снегу к взводу.

Кузнечик так и остался стоять с вытянутой рукой.

Он попытался что-то сказать, но не успел. Наташа приобняла его сзади:

— Вот и наш первый дом, да?

— Что?

— Хорошие у тебя ребята… Пойдем домой! Не послезавтра, сейчас. Пойдем?

Митя повернулся к ней. Прижался, уткнувшись в тёплые, пахнущие молоком и хлебом волосы…

— Пойдем, хорошая моя!

И засмеялся:

— Три дня увольнительных положено! Свадьба же!

Она улыбнулась, вязла его за руку и молча повела в земляночку. Первой забралась она, скрываясь от любопытных, завидующих по-доброму, и — почему-то — грустных солдатских взглядов.

Олешко все же заметил, что взвод его, уже ставший по численности отделением, скрылся за деревьями. И, просунув в лаз мешок с продуктами, полез внутрь.

Укрылись они его полушубком. На ноги бросили ее шинельку. Простынью стал чей-то изорванный маскхалат.

А демянские леса укутывала черным снегом ночь. И где-то ангелы взлетали на боевое задание…

— А я помню тебя… — шепнула она ему, когда они перестав ворочаться, улеглись лицами друг к другу. — Увидела и сразу-сразу влюбилась.

— Прямо так и сразу? — беззвучно засмеялся лейтенант Олешко.

— Прямо так и сразу. И бесповоротно. И навсегда, — она осторожно коснулась мягкими губами его колючего подбородка. — Колючий мой… Как хорошо, что ты колючий!

— Почему?! — удивился он, слегка отпрянув от ее лица.

— Не знаю… Нравится твоя щетина…

— Глупышка моя…

— Ага! Твоя! Поцелуй меня! Крепко-прекрепко! — она закрыла глаза и подставила ему губы.

Осторожно, словно касаясь хрустальной драгоценности, Кузнечик прижался к ней.

— Крепче! — выдохнула Наташа.

Вместо ответа он расстегнул дрожащей рукой верхний крючок гимнастерки.

Толком они не умели целоваться. Первый поцелуй он как первый выстрел. Всегда в молоко… Они вообще ничего не умели. Но любовь и война — быстрые учителя.

Руки их, словно ласточки, порхали друг по другу. Словно торопились натрогаться друг друга.

— Муж мой…

— Жена моя…

Она перебирала его волосы, он целовал ее кожу.

Звякнули пряжками ремни…

А потом они перестали говорить. Им было некогда. Они любили. Над лесом, в темной воде облаков пролетали, вместо бомбардировщиков, тихие ангелы… Никто их не видел, никто. Небо высоко, до него рукой не достать и глазом не увидеть. И утро ещё далеко.

— Поешь, мой хороший… — сказала она потом.

Он улыбнулся. Неловко приподнялся. Отломил от буханки кусок и молча протянул ей. Она откусила крохотный кусочек и на открытой ладони поднесла к его лицу.

Аккуратно, слизывая каждую крошку, он больше целовал ее ладонь, чем ел. Отталкивал только для того, чтобы она тоже поела. И не было в этом мире вкуснее этого промерзлого, старого куска хлеба.

— Хочешь ещё? — потянулся он за буханкой.

— Хочу. Не хлеба…

Он остановился в недоумении, вытащил из вещмешка тушёнку и фляжку с водкой.

Наташа засмеялась, как смеются счастливые женщины над смешными своими мужчинами. И потянула Митьку к себе. И вскрикнула неожиданно:

— Ой!

— Что? — испугался Кузнечик, и, резко разогнувшись, ударился головой о низкий потолок.

— Меня кто-то за волосы держит… — испуганно сказала она.

— Тише, тише, сейчас… — он нащупал в темноте ее косу. Провел рукой по ней.

Оказалось, коса просто примерзла к холодной стенке земляночки. Морозы по ночам ударяли все ещё не слабо, хотя радостные дни весны сорок второго уже сгоняли черный снег сорок первого.

А молодожены и не замечали этого. На то они и молодожены…

Он подышал на заледеневшие волосы Наташи. Потом, непослушными, давно опухшими пальцами, осторожно дернул и освободил ее.

— Смешная ты моя…

Вместо ответа она ткнулась ему в грудь.

— Повернись-ка ко мне спинкой, — поцеловал он ее в макушку. Она кивнула молча.

— Чтобы волосы не примерзали к земле, да?

— Да, моя хорошая, да… Какая нежная кожа у тебя?

— Где?

— Везде… Утро ещё далеко…

А где-то вставало солнце. Небо серело, низкие облака обнимали друг друга, живая тишина плыла над лесом. Ангелы пошли на посадку.

— Товарищ лейтенант! Подъем! Извините, но приказ! — кто-то дергал лейтенанта Олешко за ногу…

12

— Невероятно! То, что вы рассказываете — просто невероятно, господин Тарасов. Женщина и война — это нонсенс! Тем более, что женщина в подразделении — это всегда путь к моральному разложению!

— Это вы про ваши солдатские публичные дома? — ухмыльнулся Тарасов.

— Нет, — отрезал фон Вальдерзее. — Публичные дома — это необходимость. Солдат должен расслабляться. Иначе он превращается в зверя.

— Что, и тут, в котле, у вас есть проститутки? — удивился подполковник.

— Увы, нет возможности их содержать. И поэтому некоторые солдаты и даже офицеры вынуждены вступать в связи с русскими женщинами. Впрочем, мы на это смотрим без особого осуждения. В конце концов, победители имеют право внести свежую кровь в побежденный народ.

— Вы ещё не победители, — ответил Тарасов.

— Это дело времени, — отмахнулся фон Вальдерзее.

— Знаете, герр обер-лейтенант, мы прекрасно знаем, что некоторые женщины вступают в связи с вашими солдатами и офицерами. Более того, мы даже сталкивались с такими женщинами.

— Где?

— В том самом Опуево.

Обер-лейтенант вдруг заколебался. Он пытался соблюсти грань между разговором по душам и допросом. С одной стороны, чем ближе контакт с допрашиваемым, тем больше он расскажет. С другой стороны, Тарасов — как это говорят русские, тертый калач? — прекрасно знает все уловки и хитрые ходы. Сидит и улыбается. И сравнивает со следователями НКВД.

— Давайте-ка, господин подполковник перейдем к делу… — решил обер-лейтенант.

— Давайте, — пожал плечами подполковник.

— Расскажите об операции в районе Большого и Малого Опуево…

Транспортников так и не было. А значит бригада оставалась без продуктов, боеприпасов и медикаментов ещё как минимум на день. А это ещё несколько десятков ослабленных, обмороженных и… и умерших без необходимой помощи.

Бригада таяла на глазах. А приказа на атаку немецких продовольственных складов так и не было.

— К черту! — первое, что сказал Тарасов Мачихину после того, как отоспался в своем блиндаже после удачной ночи.

— Что к черту? — удивился комиссар. — Попей-ка чаю.

Чай ещё был, да… Им и спасались от голода. Правда, от большого количества жидкости и постоянного холода, не выдерживали почки. Минут через десять после очередной кружки мочевой пузырь переполнялся. Причем, неожиданно и резко. Главное, успеть расстегнуть штаны. Иначе обжигающая вначале моча моментально замерзала и белье буквально примораживалось к коже. В обычных условиях — ерунда. Забежал в тепло, отогрелся и нормально. А тут доходило до ампутаций…

Тарасов хлебнул пару раз из поданной комиссаром кружки. А потом сказал: