Зулали (сборник) - Наринэ Абгарян

Бабы теперь обходили дом Назели стороной. Салон пустовал, и она вынуждена была убрать с забора табличку с названием.

До Вали слухи дошли в последнюю очередь. Она ринулась выяснять отношения с Сильвой, с которой ближе всех дружила, но та лишь отмахнулась от ее упреков – ищи виноватых там, где они действительно есть, меня в эту историю не впутывай. Звонить Григору Валя не стала – смысл звонить, если и так все ясно. Она вспоминала, как он был холоден к ней, как раздражался и отстранялся, как уехал при первой же возможности… Ее кольнуло нехорошее подозрение, что он затем и уехал так поспешно, чтобы подготовить переезд к себе этой.

Следующим утром, дождавшись отъезда школьников, Валя явилась к Назели, не очень понимая, зачем это делает. Никого не застала – именно в тот день Назели уехала в Ванаван, на очередной прием к врачу. Валя вошла в салон и тщательно, с нескрываемым удовольствием, испортила все, что попалось под руку: изорвала в мелкие клочья полотенца, расколотила раковину, искромсала ножницами обивку парикмахерского стула, выбила зеркала трельяжа, вылила из флаконов с шампунем и бальзамом содержимое, вытряхнула косметику на пол, изрезала провода фена и масляного обогревателя. Содеянное облегчения не принесло, но Валя ушла довольной – пусть и у ее соперницы на душе будет так же плохо, как плохо на ее душе.

Застав чудовищный разгром в салоне, Назели не смогла сдержать слез. Плакала, уткнувшись лбом в дверной косяк, – долго, безутешно, в голос – можно было не сдерживаться, все равно никто не услышит. Потом притворила дверь и больше туда не заходила.

Подростки теперь улюлюкали и свистели вслед, правда, столкнувшись с ней взглядом, сразу же притихали (было в ее взгляде такое, что заставляло их робеть), потому и в пазике, если она собиралась в город, ехали молча. Только водитель насвистывал себе под нос незатейливые мелодии – он никого в деревне не знал и особым желанием вникать в ее жизнь не горел – люди и люди, такие же, как везде.

Она теперь часто ездила в Ванаван – не только на прием к врачу, но и за продуктами – в магазин к Сильве больше не заходила. К Анесу тоже не заглядывала, из страха, что, узнав о случившемся, он тоже от нее отвернется. Она не боялась одиночества и была готова к нему, но все-таки надеялась, что рождение ребенка растопит сердца односельчан – она ведь никому ничего плохого не сделала и заслужила свое материнское счастье. Но, вернувшись в очередной раз от врача, она обнаружила на заборе оскорбительную надпись. Выведенные щедрыми широкими мазками, буквы сочилась каплями масляной краски. Она ужаснулась даже не оскорбительному смыслу, а силе неприязни, толкнувшей людей на такой поступок. Деревенские, будучи от природы бережливыми и даже прижимистыми, не стали бы изводить на пустяки дорогую краску. Значит, сколько в них ненависти, раз они решились на такое, думала она, разглядывая надпись. Притихшие от увиденного школьники тихо покидали пазик, даже скорый на шутки Агарон молчал. Водитель присвистнул, а потом, чертыхнувшись, вылез из кабины, бросив: надо смочить тряпку бензином, чтобы стереть. Она поблагодарила его и заверила, что сама справится. Собрала небольшую сумку вещей. Дождалась ночи. Подожгла дом.

Апрельское небо, присев на корточки, сложило ладони ковшиком и прикрыло мир, доверив его милосердному свечению звезд. Огонь в доме трещал и гудел, крышу заволокло дымом, со звоном лопнуло оконное стекло, выпустив наружу сноп раскаленных искр.

Назели запахнула на груди пальто, подняла дорожную сумку. Ушла, не удостоив деревню прощального взгляда.

Часы над вокзальной площадью показывали без четверти четыре, когда к рейсовому автобусу подошел невысокий молодой человек в великоватой для его тщедушного сложения кожаной куртке.

– В Салори? – спросил он, привстав на цыпочки и заглянув в окно водителя.

– В Салори, – заголосили утомленные ожиданием дети.

Дверцы пазика с шумом распахнулись. Самый верткий из мальчиков кинулся по ступенькам вниз, намереваясь выскочить наружу, но молодой человек не растерялся, схватил его за шиворот и затолкал обратно. Водитель хмыкнул:

– Ну что, Овик, не удалось смыться?

– Да я на минуту только хотел! – огрызнулся мальчик.

– На минуту будешь у себя дома бегать. А теперь марш назад, освободи человеку место.

– Я, что ли, не человек? – пробурчал Овик, но безропотно подхватил свой рюкзак и поплелся в конец салона.

Молодой человек сел, вытащил из-под мышки потрепанную бумажную папку, аккуратно положил себе на колени и придавил сверху локтем – словно боялся, что она рассыплется во время движения.

Водитель вытянул шею, поймал в зеркале заднего вида его взгляд.

– Надолго в деревню?

Тот потер пальцем переносицу, нахмурился.

– Не знаю еще, по делу!

– Важному?

– Следственному.

– А! – уважительно отозвался водитель и больше вопросов не задавал.

Выйдя в деревне из пазика, молодой человек с беспокойством оглядел остов сгоревшего дома и сразу же направился в управу. По дороге заглянул в продуктовый магазин – прикупить воды. За прилавком стояла рыхлая седовласая женщина в бесформенном балахоне. Забирая сдачу, он спросил:

– Вы не знаете, где я могу найти хозяйку крайнего дома? Адрес, – он заглянул папку, – Фиолетова, 15.

Женщина подняла на него свои блеклые глаза.

– Она переехала.

– У вас есть ее новый адрес?

– Нет, – отрезала женщина и, предвосхищая следующий вопрос, добавила: – Ни у кого из деревенских нет. Ни адреса, ни телефона.

Молодой человек расстроился, но постарался виду не подавать. Впрочем, ему это плохо удавалось – сначала он распахнул бумажную папку, растерянно порылся в ней, а потом с раздражением захлопнул. Наконец, он задал новый вопрос:

– У вас никаких мыслей, где она может быть?

Женщина покачала головой. Спросила, поколебавшись:

– А зачем она вам? Натворила чего?

– Она? Нет, она ничего не натворила. Там другое, – молодой человек запнулся, помолчал, раздумывая, говорить или нет, и все-таки продолжил: – Я следователь. На той неделе задержали преступника. Он в том числе дал показания, что зимой, пробравшись в деревню, напал на женщину, которая жила в доме на отшибе. Вот, хотел поговорить с ней.

И, помолчав, растерянно добавил:

– Знать бы, где теперь ее искать.

Любовь

Аваканц Маро, теребя пуговицу жакета, громко, на весь судебный зал, глотала слюну.

За спиной, угнездившись на скрипучей скамье суетливой воробьиной стаей, шушукались ее соседки – Крнатанц Меланья, Василанц Катинка и Макаранц Софа. Иногда, не прерывая шушуканья, Меланья с Софой поворачивались в сторону ответчика и окидывали его осуждающим взглядом. Катинка, чтоб не отрываться от вязания, головы не повертывала, но каждый раз, когда подруги осуждающе смотрели, сокрушенно цокала языком. Ответчик – высокий, седобородый и неожиданно чернобровый старик – на каждое цоканье дергал плечом и кхекал. Заслышав его кхеканье, Маро громко сглатывала и усерднее теребила пуговицу жакета.

Стенографистка, молоденькая двадцатилетняя девочка (Маро, подслеповато щурясь, попыталась разобрать, чьих она кровей, но потом сдалась – молодежь сейчас так причесывается и красится, что своего от чужого не отличишь), заправляла бумагу в пишущую машинку. Судья, прикрыв глаза, ждал, когда она закончит.

– Я готова, – звонко отрапортовала стенографистка.

Судья, поморщившись, открыл глаза. Несмотря на распахнутые окна, в комнате стояла невозможная духота. Октябрь хоть и напустил щедрого разноцветья и подмораживал утреннюю росу, но убавлять полуденную жару не собирался – в обед солнце шпарило так, словно за окном не ополовиненная осень, а самое ее начало.

– Можете продолжать, истица, – разрешил судья.

Маро вцепилась теперь уже обеими руками в пуговицу жакета.

– Извини, сынок… забыла, где остановилась, – повинилась она.

Машинистка с готовностью заглянула в записи.

– …ударил ковшиком, – подсказала она шепотом.

Меланья с Софой повернули головы, Катинка цокнула языком, ответчик кхекнул.

– Тишина в зале! – повысил голос судья.

Маро убрала в карман жакета оторванную пуговицу, вцепилась в другую.

– Ну да. Ударил ковшиком. Эмалированным. По голове. В этом ковшике я обычно яйца варю, ну или там пшенку для цыплят… хороший ковшик, неубиваемый. Служит верой и правдой двадцать лет. Я его роняла несколько раз, а ему хоть бы хны. Не погнулся, и даже эмаль не облупилась…

– Не отвлекайтесь, истица.

– Ага. Так вот. Ударил он меня этим ковшиком по голове. Два раза. Потом выгнал из дому на веранду. Там персики сушились, дольками, на подносах. Схватил он один поднос и швырнул в меня. Попал в спину, вот сюда. – Маро погладила себя по пояснице. Вздохнула. – Сухофрукты попортил…

Судья перевел взгляд на ответчика. Тот сидел, сложив на коленях искореженные тяжелым деревенским трудом ладони. Несмотря на почтенный возраст, телосложения он был внушительного – осанистый, с широкими плечами и спиной, длинными руками и крепкими ногами. Лицо у него было открытое и какое-то очень располагающее: выцветшие от возраста желтоватые глаза, глубокие морщины, кривоватый, но красиво слепленный нос, рыжие подпалины в седой бороде – от табака. «А ведь по благообразному виду и не скажешь, что способен на такое», – подумал судья. Расценив его пристальное, но доброжелательное внимание как поддержку, старик, оживившись, пожал плечами и воздел в недоумевающем жесте указательный палец – дескать, смотри чего вытворяет! Судья поспешно отвел взгляд и нахмурился.