Москва, г.р. 1952 - Александр Колчинский

Конечно, виноваты в этом были окружавшие меня взрослые. Никто из них никогда не рассказывал мне об истории еврейского народа, не читал библейских сказаний: я не ведал, кто такие Авраам, Исаак и Иаков. На этот счет я просветился только лет в пятнадцать, и то не из Библии, русского варианта которой у нас дома не было, а из популярной книги Зенона Косидовского, переведенной и изданной в 1966 году.

Как я теперь понимаю, мое еврейское самоощущение возникло исключительно под давлением антисемитизма, который я почувствовал очень рано, в первых же классах школы.

Несмотря на свой нежный возраст, мои одноклассники быстро разобрались, что я еврей. Во-первых, я был кудрявый, довольно пухлый, веснушчатый отличник. Во-вторых, в каждом классе имелся классный журнал, где на последней странице был список учеников и против каждого имени указана национальность в специально выделенной колонке. По идее, заглядывать в журнал строго запрещалось, но, разумеется, были минуты, когда учительница оставляла журнал без присмотра, и сразу находились мальчишки, которых эта графа интересовала больше всего. Таким образом выяснилось, что во всем классе еврей я один, и мне не упускали случая об этом напомнить. Возглавлял кампанию травли некий Бурдонский, который постоянно старался завербовать себе сообщников. Я был довольно крупный и сильный мальчик, так что в драку со мной особенно не лезли, но постоянно толкали, выбивали портфель из рук, переговаривались за спиной, так что мне стало казаться, что рядом все время шушукаются: «Колчинский-Колчинский-Колчинский-жид-жид-жид». С одним из обидчиков я сцепился зимой около школы и сильно прижал его спиной к кольям торчавшего из снега штакетника; он заверещал от боли и больше не приставал.

Этот эпизод, а также ряд других, привели к тому, что у меня в течение многих лет было мало русских друзей: срабатывала настороженность, не хотелось столкнуться с обидами и разочарованиями.

К сожалению, мое раннее столкновение с антисемитизмом вызвало у меня и другую ответную реакцию.

Возникло полуосознанное чувство превосходства, которое нанесло мне в дальнейшем сильный ущерб. Я никогда и никому не демонстрировал этого чувства, но на протяжении многих лет отрочества и юности в глубине души считал себя способнее, умнее, талантливее большинства своих сверстников, и вследствие этого часто учился вполсилы, что-то недоделывал, где-то транжирил время, говорил себе, что нагоню, что мне все удается легче и лучше других.

После нескольких неудачных попыток подружиться с кем-нибудь из одноклассников я сблизился с Сашей Морозовым. У Саши Морозова были приветливые, интеллигентные родители и роскошная гэдээровская железная дорога. Я приходил к нему домой (он жил в коммунальной квартире в перекошенной деревянной трущобе в Плотниковом переулке), и мы играли с этой железной дорогой. Однажды мы вышли погулять к нему во двор, и юные обитатели окрестных домов быстро распознали во мне «инородца». Они стали меня обзывать, толкать, валять по снегу и вообще объяснять мне, что нечего евреям из чужих дворов ходить в их русский двор. Мой друг Морозов не вмешивался и отводил глаза, а я безуспешно пытался соблюсти достоинство, но в конце концов решил уйти домой. Один из обидчиков напоследок ударил меня сзади ногой, и на моей курточке отпечатался след его ботинка.

Я пришел домой мрачный, мама сидела за столом и работала. Она стала выспрашивать меня, что случилось, я нехотя объяснил. Услышав мой рассказ, мать стала агрессивно мне показывать, как я должен был вцепиться в своих обидчиков и всех их разбросать, и вдруг заметила след у меня на курточке. «А это что?» – спросила она грозно. «Меня ударили…» – «И ты не дал сдачи?» Выкрикнув это, мать залепила мне пощечину, причем не символическую, а настоящую, изо всех сил. Я зарыдал и ушел к себе в комнату. Я был убежден, что моя любимая мама не могла так поступить без очень веского повода, а это означало, что я не понимаю чего-то очень важного…

Вернулся с работы отец. Я продолжал тихо всхлипывать у себя в комнате. Отец, по-видимому, узнал у матери, что произошло, пришел ко мне и спросил: «Ты знаешь, кто тебя обидел?» – «Почти никого не знаю, только одного заводилу…» – «Знаешь, где он живет?» Мне очень не хотелось, чтобы отец в это дело вмешивался, но ни в чем я в тот момент так не нуждался, как в его поддержке.

Был поздний, темный вечер. Мы пришли в этот ненавистный двор, я показал крыльцо, где жил заводила. Отец позвонил, спросил, дома ли Андрей, того позвали соседи. Увидев нас, мальчишка здорово струхнул. После десятиминутного внушения мы ушли; к счастью, его родители не появились. Иначе, как я теперь понимаю, этот визит мог перерасти в серьезный скандал уже между взрослыми.

Во дворе у Саши Морозова я появился через пару дней; мой обидчик лебезил передо мной изо всех сил, а поскольку он был в этой компании главным, меня уже никто не трогал. Однако наша дружба с Морозовым кончилась.

САША БОГАЧЕВ

К концу второго класса у меня наконец появился в школе хороший и верный товарищ – Саша Богачев. Это был открытый, добрый и веселый мальчик, несколько заброшенный вечно занятыми родителями. Потенциальная проблема антисемитизма с ним вряд ли могла возникнуть: его мать была армянка, то есть почти что еврейка. Она работала, кажется, учительницей музыки, а отец был инженером. Жили Богачевы в двух смежных комнатах в коммунальной квартире напротив школы. У Саши был старший брат Кармен, уже студент Архитектурного института, которого Саша называл Карман. Отношения между братьями были далеки от идиллии: незадолго до того, как мы подружились, Карман довел Сашу своими приставаниями до такого состояния, что тот пырнул его в ногу ножом.

Так получилось, что практически ни у кого из других моих тогдашних знакомых не было братьев, и я долгое время считал, что подобное в порядке вещей. Конечно, думал я, до ножа дело доходит нечасто, но ничего хорошего от старшего брата ждать не приходится. Интересно, что мой дальнейший жизненный опыт не очень сильно изменил это детское представление. В идеале отношения между братьями (и сестрами) всегда замечательные, но в реальности часто вполне отчужденные, а порой и враждебные, полные взаимных обид и претензий.

Быт Богачевых был на редкость безалаберным, особенно по сравнению с нашим. Однажды придя к Саше, я увидел на столе расплывающийся кусок масла, который лежал на клеенке не только без тарелки, но даже без бумаги. Эта картина была достаточно типичной, а потому наличие у Богачевых красивых хрупких предметов не могло не вызывать удивления. Особенно странно было видеть в углу на пианино изящные фарфоровые статуэтки немецкой работы, изображавшие музыкантов камерного оркестра; я всегда недоумевал, как эти музыканты ухитрились уцелеть.

Саша часто приходил ко мне домой, мама его кормила, предварительно отправляя вымыть вечно чумазую физиономию и грязные руки. А однажды отправила вымыть ноги и сменить носки, что он безропотно исполнил.

Мама считала, что самое главное для здоровья ребенка – это свежий воздух, поэтому все мое детство она гнала меня гулять, а летом делала все возможное, чтобы я ни дня не пробыл в городе. Может, поэтому, когда вырос, я особенно любил жаркую летнюю Москву.

Когда маме удавалось отправить меня на улицу, мы с Богачевым и с другими приятелями играли в футбол, в ножички, в штандер, в колдунчики. Колдунчиками называлась игра в салки команда на команду. Тех, кого осалили, выстраивались в цепочку, и если оставшийся «на свободе» игрок этой команды касался кого-нибудь из цепочки, то все они имели право опять разбежаться. Поэтому водящая команда должна была не только салить, но и охранять цепочку.

Зимой мы катались с залитых льдом деревянных горок, они были во многих дворах. Заливали эти горки дворники, но я, как ни странно, никогда не видел этот момент.

Те, кто помладше, съезжали с горки сидя, на куске фанеры или картонки, которую приносили из дома или находили на помойке. Те, кто постарше, съезжали стоя, а кто посмелее – старались выкинуть при этом какой-нибудь фортель: проехать задом наперед, или на одной ноге, или во время скольжения присесть пистолетиком и выпрямиться… Я старался равняться на ловкого и отважного Богачева.

Двор моего дома не был приспособлен для игр – там был неровный асфальт, мало места и много мусорных баков, да и у Богачева двор был не лучше, поэтому мы ходили во дворы ближайших домов. Один из них почему-то назывался «корейка», а другой «китайка», хотя никаких корейцев и китайцев там, разумеется, и в помине не было.

«Корейка» находилась позади большого дома на углу улицы Веснина и Сивцева Вражка, а «китайка» – чуть подальше по Сивцеву Вражку, позади больших корпусов дома 51 по Арбату, увековеченного в романах Рыбакова. «Корейка» была лишена какой-либо растительности, а на «китайке» росли какие-то кустики, стояла пара скамеек, в глубине виднелся небольшой домик, каких было много в арбатских переулках. Однако ни постоянно сидящих старушек, ни местных чудаков, ни игроков в домино, ни сложившихся мальчишеских компаний в этих дворах почему-то не было – то ли оттого, что они были окружены большими многонаселенными домами, а может, потому, что оба двора были проходными… Когда мы приходили туда с Богачевым, мы не чувствовали себя там ни «своими», ни «чужими». Иногда я приходил туда один – погонять мяч.