Барракун. История последнего раба, рассказанная им самим - Зора Нил Херстон

не мог больше видеть ее такой, словно она вот-вот заплачет. В нашем доме остался только один сын, Алек, старший. Но он, понимаешь, женился и стал жить со своей женой. Мы построили ему дом прямо на нашем дворе, как в земле Африки.

Казалось, мы еще не наплакались. Мы плакали и плакали. В ноябре наш Джимми вернулся домой, и мне показалось, что он чувствует себя плохо. Я спросил его:

– Сынок, ты заболел? Я не хочу, чтобы ты шел на работу, когда плохо себя чувствуешь.

– Папа, со мной ничего не случилось, – сказал он. – Я чувствую себя хорошо.

Но на следующий день он вернулся домой больным, и мы уложили его в постель. Я сделал все, что мог. Его мама сидела с ним всю ночь. Мы вызвали доктора и сделали все, что он сказал. Но наш мальчик умер. О боже!

Я был добр к своим детям! Я хотел жить с ними, но они покинули меня один за другим. Они так спешили лечь вместе на кладбище. Он умер, держа меня за руку.

Когда мы вернулись с похорон, в доме никого не осталось, кроме меня и Сили. Дом был полон, но теперь он пуст. Мы старые люди, и мы знаем, что у нас больше не будет детей. Мы так одиноки, но мы знаем, что не можем вернуть мертвых. Когда плюешь на землю, плевок не вернуть. То, что земля съедает, она уже не отдает. И мы старались жить друг с другом и быть счастливыми.

Я все еще был церковным сторожем. Теперь это большая церковь. Мы называем ее Старой баптистской церковью, потому что она была первой в Африкан-Таун. Они построили другие баптистские церкви, но наша была первой.

Моя жена помогала мне всем, чем могла. Она не могла позволить мне мучить себя. Но у меня болел бок, куда ударил меня поезд.

В один день мы сажаем, в другой пожинаем плоды, и так идет жизнь.

Перед уходом я попросила у Коссулы разрешения сфотографировать его. Но он запретил мне возвращаться в течение трех дней. Корова повредила его ограду и съела картофельную ботву.

Фотографировать Коссулу я приехала жарким субботним днем.

– Я рад, что у тебя будет моя фотография. Я хочу увидеть себя. Когда-то давно меня кто-то фотографировал, но они так и не показали мне. Ты дашь мне фотографию.

Я согласилась. Он ушел в дом, чтобы переодеться. Когда он вышел, я увидела, что он надел лучший костюм, но снял ботинки.

– Я хочу быть таким, как в Африке, потому что именно там я хочу быть, – объяснил он.

Он попросил сфотографировать его на кладбище среди могил своих родных.

Один

Как-то ночью Сили проснулась и сказала мне:

– Куджо, проснись. Мне снились наши дети. Им холодно.

Я сказал, что она слишком много думает и ей нужно спать. Но мне было больно, потому что ноябрьская ночь 1908 года была очень холодной. Я вспомнил, как Сили поднималась к нашим детям, когда они были маленькими, и укрывала их одеялами, чтобы они не замерзли, понимаешь. На следующий день Сили сказала:

– Куджо, нам нужно пойти на могилы наших детей.

Я согласился, но мне не хотелось брать ее туда, потому что я боялся, что она будет волноваться из-за них. Я ушел в церковь и работал там, чтобы она забыла о кладбище. Когда я вернулся из церкви, то не нашел ее дома. Я поднялся на холм и увидел ее на семейном участке. Я видел, как она переходит от одной могилы к другой и укрывает их одеялами.

На следующей неделе жена покинула меня. Куджо не знает. Она не болела, но она умерла. Она не хотела покидать меня. Она плакала, потому что не хотела, чтобы я был одинок. Но она покинула меня и ушла к детям. О боже, боже!

Жена – это глаза души мужчины. Как я буду видеть теперь, когда у меня больше нет глаз?

В следующем месяце умер мой Алек. И я остался таким, каким прибыл из земли Африки. У меня не осталось никого, кроме невестки Мэри и внуков. Я сказал ей, что она жена моего сына и должна остаться в деревне и получить землю, когда я уйду к Сили и нашим детям.

Старый Чарли, он самый старый из тех, кто пришел из земли Африки. В воскресенье после того, как жена покинула меня, он пришел с другими, кто пересек воду, и сказал:

– Дядя Куджо, расскажи нам притчу.

– Хорошо, – сказал я. – Вы видите здесь Старого Чарли. Представьте, что он остановился здесь по пути в церковь. Он нес зонтик, потому что думал, что пойдет дождь. Он вышел из дома. Посмотрел на небо и решил, что дождя не будет. И он оставил его здесь у дверей и пошел в церковь. После проповеди он пошел домой, потому что думал, что зонтик в доме Куджо. Там он в безопасности. Он сказал:

– Я заберу его в следующий раз, когда пойду этой дорогой.

Когда он пришел домой, то сказал одному из своих детей:

– Пойди в дом Куджо и скажи ему, что я прошу прислать мне мой зонтик.

Зонтик красивый. Я хотел бы оставить его. Но я спросил у них:

– Правильно ли будет оставить зонтик?

Все они ответили:

– Нет, он принадлежит Чарли.

– Что ж, – сказал я. – Моя жена, она принадлежит Богу. Он просто оставил ее у моей двери.

Я благодарен людям из моей страны – они пришли ко мне, потому что знали, что я одинок. Они пришли и в другой раз и сказали:

– Дядя Куджо, расскажи нам другую притчу.

Я опустил голову на руки, потом поднял. (Характерный жест, когда Куджо начинал историю.) А потом я сказал:

– Я не знаю… Я и моя жена, мы ехали куда-то. Думаю, мы ехали в Маунт-Вернон. Кондуктор подошел к ней и спросил:

– Леди, где вы выходите?

Она ответила:

– В Плато.

Я посмотрел на нее и сказал:

– Почему ты говоришь, что сойдешь в Плато? Я думал, ты едешь в Маунт-Вернон со мной.

Она покачала головой. Она сказала:

– Я не знаю. Я знаю лишь, что сойду в Плато. Я не хочу покидать тебя, но я должна сойти в Плато.

Кондуктор свистнул один раз. Он свистнул второй раз, и моя жена сказала:

– Прощай, Куджо. Мне не хочется покидать тебя.

Но она сошла в Плато. Кондуктор подошел ко мне и спросил:

– Старик, где ты сходишь?

– В Маунт-Вернон, – ответил я.

Я все еще еду.