Люйши чуньцю (Весны и осени господина Люя) - Бувэй Люй

в его сердце, подсказывал ему меру, с которой он подходил к бамбуку, потому он и сумел выбрать то, что было нужно, — не большое, не малое, а срединное. Невежда, конечно, этого бы не смог сделать, так как он «не умеет пользоваться мерой», он не знает, в чем истинное ощущение музыки, и его музыка не способна приносить людям радость — она не находит отклика в их сердцах.

«А сердце может радоваться лишь тогда, когда оно пребывает в гармонии и равновесии. Ухо, глаз, нос или рот могут предаться своим желаниям лишь тогда, когда радуется сердце. Порадовать же сердце можно, приведя его к гармонии. Приходит же сердце к гармонии, когда оно следует упорядоченному. Посему, когда в музыке есть упорядоченность, в сердце также наступает упорядоченность»[218].

Гармония сердца достигается как бы на встречных путях: один путь лежит через общую упорядоченность организма, правильное пользование своей способностью цин, так сказать, изнутри; другой — через гармоническое воздействие музыки извне. В этой способности музыки, так сказать, гармонизировать человеческие сердца заключен большой дидактический потенциал, и мудрец не может, конечно, мимо этого пройти[219].

Музыка всегда связана с определенным образом правления, влияет на нравы и смягчает обычаи; «даже если обычаи уже утвердились, музыка все же в состоянии их изменить. Посему во времена, когда в мире наличествует дао, достаточно послушать музыку, чтобы судить об обычаях, достаточно взглянуть на образ правления, чтобы узнать, каков правитель»[220].

Точно так же как на ци в сердце человека, музыкой можно повлиять и на иньци или янци во внешнем мире: так, во времена Чжу Сян-ши, «время сильных ветров, больших скоплений янци», Ши Да создал пятиструнные гусли, «дабы вызвать иньци и укрепить жизнь»[221]. Напротив, в правление Тао Тана собралось много инь, «ци народа было спертым и подавленным. Оттого сочленения и кости пришли у всех в скованное состояние и не слушались. Посему он изобрел пляску, чтобы заставить народ двигаться»[222].

Благотворное воздействие музыки на окружающий мир сродни воздействию дэ правителя на состояние ци народа. Действительно, в старину музыка «послужила укреплению дэ предков-правителей»[223].

Остается еще проблема субъективного вкуса: так, Цзе и Чжоу, например, «превыше всего ценили громкость»[224]. Конечно, это было результатом отсутствия у них чувства меры, гигантомания, свойственная властителям погрязших в смуте царств, не имеющих представления об истинно прекрасном. Ведь «поют и осужденные», но «лишь с человеком, постигшим дао, имеет смысл рассуждать о музыке»[225]. Для мудреца все это очевидно, но что все же дает ему столь глубокую уверенность в собственной правоте?

Мы видели, что вся познавательная деятельность мудреца в конечном счете сводится к установлению количественных соотношений между вещами внешнего мира — мудрец как бы взвешивает и измеряет все сущее, занося в свой реестр все новые и новые величины и выводя из их соотношении некие закономерности, которые кажутся ему абсолютным выражением мирового закона. Но закон ведь не дао, и знание закона не есть полное знание. Мудрец видит прекрасный гармоничный мир, догадывается, что корень красоты — мера, и даже, как мы видели, знает меру, но дао не измеришь.

«Живут все без исключения, но никто не знает, отчего он живет. Знают тоже все без исключения, но никто не знает, отчего он знает. О том, кто знает, отчего он знает, говорят, что он познал дао»[226].

Конечно, познавший дао — это человек, сохранивший в целости жизнь, упорядочивший свое тело, приведший в гармоническое состояние сердце, одним словом, — целостный человек. Но всего этого было бы недостаточно, если бы природа не даровала ему разум.

«Самое ценное в теле — сердце, самое ценное в сердце — рассудок. О, рассудок! Сколь глубок, сокровенен и в то же время основателен! Никто не в состоянии его постичь!»[227]

Да, разум — высший дар, но, как и дао, это нечто, что не может быть воспринято органами чувств, и, как он ни основателен, его функция — мысль — неуловима. Круг замыкается, и, вступая в святая святых своего сердца, мудрец, «знающий, отчего он знает», вновь оказывается перед вратами бытия — перед ликом великого единого, дао. И здесь разум, верный руководитель в мире оценок, подобно верному руководителю в мире опыта — цин, служивший ему верой и правдой, пока он «уровнем и отвесом» выпрямлял мир, оставляет его лицом к лицу с неуловимым, неизмеримым, да, пожалуй что, и неупорядоченным.

В отчаянии мудрецу вдруг открывается вся ущербность его оценок, принесенных им к порогу великого единого из мира двойственного и множественного: «Порядок и смута, покой и опасность, существование и гибель — их дао не может быть двойственным; посему высший разум — это отказ от разума, высшая доброжелательность — это забвение доброжелательности, высшая сила — это отказ от проявления силы; без слов и без размышлений, в глубоком покое ждать [своего ] времени, с приходом его — откликаться, оставив помыслы, следовать [ему] — вот закон всякого отклика; быть незамутненным, чистым, объективным, простым, правильно относиться к началу и концу — вот порядок правления; вторить непропетому, следовать неслучившемуся»[228].

Мудрец отказывается от всех ценностей перед лицом сверхценности — дао. Отныне его путь — недеяние и забвение. Ни отточенный разум, ни изощренная цин более ему не слуги и не помощники. Что же остается? Единственно изначальная, природная, биологическая сущность. Поистине мудрец должен уподобиться «кому земли»[229] в отчаянной попытке удержать столь прекрасное и ускользающее — дао. И этим последним усилием он неожиданно достигает того, к чему исподволь готовил себя, размышляя об объективности великого единого, — действительно объективирует себя в созданной им самим системе мира: «Поднебесная не есть Поднебесная единственного, Поднебесная есть Поднебесная Поднебесной»[230].

Все рационально и, может быть, даже гармонично в организме Вселенной, но он сохраняет гомеостазис без всякого участия со стороны человека и даже не замечает его: «гармония света и тьмы не простирается на отдельный род»[231]; нет в чем-либо предпочтения и у рода человеческого. Кому, как не мудрецу, знать, сколь пагубно вмешательство его вида в естественный ход вещей, но ведь, с другой стороны, именно это вмешательство и не дает успокоиться в лоне матери-природы собственному его физическому естеству, мешает раствориться в океане Вселенной, уйти в небытие-забвение, обретя дао, забыть о человеческом.

Но слишком много дел у мудреца в этом мире, чтобы он мог вступить на стезю отшельника и созерцателя. От слишком многого пришлось