Сожжение Просперо - Дэн Абнетт

— Не помню их, — ответил префект-секретарь. Его улыбка стала словно неживой. Хавсер отхлебнул еще немного амасека. Тот был не очень крепким и теплым. Его взгляд упал на руку Эмантина, в которой тот держал хрустальный бокал с каким-то зеленым дижестивом[67]. Рука была идеальной. Чистая, с ровными аккуратными ногтями, надушенная, грациозная. Она была белой и гладкой, пухлой и подвижной. На ней не было ни единого признака старения – ни морщин, ни печеночных пятен, ни выцветших участков кожи. Ногти были отполированными. Это были не корявые, ссохшиеся и испещренные венами когти почти двухсотлетнего старика, а префекту-секретарю Гиро Эмантину было, по меньшей мере, именно столько. Каспер видел руку молодого мужчины. Хавсеру вдруг стало интересно, а не скучал ли юноша за своей рукой? От этой мысли он тихо прыснул со смеху.

Само собой, у префекта-секретаря был доступ к лучшим омолаживающим процедурам терранской науки. Терапия была настолько эффективной, что уже и не походила на омоложение, в отличие от операций, через которые прошел Хавсер в шестьдесят лет. В ходе их ему закачали в плоть коллагены, заполнили морщины и складки дермальными веществами, придали коже «здоровый» оттенок с помощью нанотичных пигментов, прочистили глаза и внутренние органы, изменили форму подбородка и подтянули щеки, пока в конечном итоге он не стал походить на отретушированное гололитическое изображение себя в молодости. Эмантин, наверное, прошел генную терапию и получил скелето-мускулатурные трансплантаты, имплантаты, подкожные ткани, трансфекции[68], вживления…

А возможно, это была рука юноши. Возможно, лицо секретаря выглядело таким неподвижным потому, что это была не его кожа.

— Вы не помните Долинга и Бакунина? – спросил Хавсер.

— Говоришь, они были помощниками? Это было давным-давно, — ответил Эмантин. – Все они поднялись по карьерной лестнице, заняли высокие должности, пошли на повышение или были переведены. За всеми не уследишь. Это невозможно, когда управляешь восьмидесятитысячным персоналом. Не сомневаюсь, что все они сейчас руководят своими экуменополисами[69].

Наступила неловкая пауза.

— В любом случае, — нарушил тишину Хавсер, — должен поблагодарить вас за то, что вы одобрили идею Консерватории, будь то тридцать или пятьдесят лет назад.

— Ха, ха, — ответил Эмантин.

— Я ценю это. Все мы ценим.

— Я не могу приписывать себе все заслуги, — сказал Эмантин.

Чертовски верно, не можешь, подумал Хавсер.

— Но у идеи всегда были свои преимущества, — продолжил Эмантин, как будто он все же собирался, в конечном счете, приписать их себе. – Я всегда говорил, что она не лишена достоинств. Да, ее было легко утратить в безумном порыве построить лучший мир. Некоторые называли ее неприоритетной. Затраты – большая часть которых учитывалась бюджетом – на Объединение и консолидацию намного превышали те, в которых нуждалась консервация. И все же мы взялись за нее. И что мы имеем в итоге – тридцать тысяч сотрудников по всему миру?

— Несколько больше. Около четверти миллиона, учитывая внештатных рабочих и археологов, а также сотрудников за пределами планеты.

— Грандиозно, — произнес Эмантин. Хавсер безотрывно смотрел на его руку. – Теперь же, естественно, проводится обновление устава, чему, собственно, никто и не противится. Все понимают важность Консерватории.

— Не все, если честно, — признался Хавсер.

— Я имел в виду всех значительных людей, Каспер. Знаешь ли ты, что сам Сигиллайт очень интересуется деятельностью Консерватории?

— Я слышал об этом, — ответил Хавсер.

— Очень интересуется, — повторил Эмантин. — При каждой встрече он спрашивает меня насчет последних записей и докладов. Ты знаком с ним?

— С Сигиллайтом? Нет, никогда с ним лично не встречался.

— Необычайный человек, — сказал Эмантин. – Слышал, как-то он даже обсуждал работу Консерватории с самим Императором.

— Правда? – спросил Хавсер. – А вы знаете его лично?

— Императора?

— Да.

Лицо префекта-секретаря на мгновение онемело, словно он не мог понять, было ли это издевкой.

— Нет, я… я никогда с ним не говорил.

— Ах.

Эмантин кивнул на пурпурную коробочку, которую Хавсер все еще сжимал подмышкой.

— Ты заслужил ее, Каспер. Ты и вся Консерватория. Это часть всеобщего признания, о котором я говорил. Все это очень важно, ведь таким образом мы сможем переубедить сомневающихся.

— Переубедить в чем? – спросил Хавсер.

— Скажем так, в необходимости содействия Консерватории. Поддержка очень важна, особенно в нынешней ситуации.

— В какой еще нынешней ситуации?

— Ты должен ценить эту награду, Каспар. Для меня она символ того, что Консерватория стала глобальной силой в Объединении…

И ничего, что твое имя теперь будет навеки связано с Консерваторией лишь благодаря тому, что ты находился в конце бюрократической цепочки, когда я впервые задумался о ее создании, подумал Хавсер. Твоей карьере это нисколько не навредило, Гиро Эмантин. Увидеть важность проекта консервации, проявить поддержку и защиту, когда остальные этим пренебрегли. О, какой же ты гуманный и бескорыстный человек! Совершенно не такой, как остальные политики.

Префект-секретарь продолжал говорить.

— Поэтому мы должны быть готовы к изменениям в течение следующего десятилетия, — вещал он.

— Простите, каким изменениям?

— Консерватория стала жертвой своего успеха! – рассмеялся Эмантин.

— Правда?

— Нравится нам это или нет, но пришло ей время стать легитимной. Я не могу оберегать Консерваторию вечно. Мое будущее лежит несколько в иной плоскости. Возможно, меня назначат сенешалем на Луну или Марс.

— А мне говорили, вам дадут место в Совете.

Лицо Эмантина приняло скромное выражение.

— О, даже не знаю.

— Мне так говорили.

— Суть в том, что я не смогу опекать тебя вечно, — произнес Эмантин.

— Я понятия не имел, что Консерваторию кто-то опекает.

— Ресурсные затраты и персонал значительно возросли.

— И за всем этим тщательно следят.

— Естественно. Но меня тревожит ее сфера компетенции. Консерватория обладает всеми признаками важного правительственного органа, значительным и все время увеличивающимся людским ресурсом, но в то же время она действует отдельно от Администрации Гегемона.

— Так и должно быть, — ответил Хавсер. – Именно так она и развивается. В своей деятельности мы прозрачны и открыты для всех. Консерватория – публичное учреждение.

— Возможно, ей пришло время подчиниться Администрации? – сказал Эмантин. – Поверь, так будет лучше. Централизация пойдет на пользу не только бюрократическому менеджменту, но и архивации и доступу в различные зоны, не говоря уже о спонсировании.

— Мы станем частью Администратума?

— Просто для облегчения бухгалтерского учета, — ответил префект-секретарь.

— Что ж… я несколько сомневаюсь. На самом деле мне это не очень нравится. Думаю, остальные со мной согласятся.

Префект-секретарь отставил свой дижестив и сомкнул пальцы на руке Хавсера. Юношеская ладонь стиснула старческую руку Хавсера.

— Как говорит Сигиллайт, все мы должны в едином порыве и с максимальной гибкостью идти к Объединению, — произнес Эмантин.

— Объединение Терры и Империума, — парировал Хавсер. – Это ведь не объединение всех интеллектуальных отраслей человеческой деятельности…

— Доктор Хавсер, в случае сопротивления они могут отказаться обновлять устав. У вас ушло тридцать лет на то, чтобы доказать им важность консервации. Теперь многие в Совете понимают необходимость сохранения знания, поэтому они решили, что пришло время передать это дело в руки Администрации Гегемонии. Нужно, чтобы процесс стал официальным, санкционированным и централизованным.

— Понятно.

— В следующие пару месяцев я собираюсь передать многие обязанности своему заместителю, Хенрику Слюссену. Ты встречался с ним раньше?

— Нет.

— Я организую вам встречу завтра во время визита на фабрику. Там и познакомитесь. Хенрик необычайно способный, и возьмется за дело так, что у тебя не будет никаких нареканий.

— Понятно.

— Хорошо. И вновь, мои поздравления. Ты заслужил эту награду. Пятьдесят лет, да? Подумать только.

Хавсер понял, что аудиенция закончилась. Его стакан также опустел.

— Как могло пройти столько времени? – спросил он, когда астартес вывели его из зала с кострами в длинные продуваемые сквозняками коридоры Этта. Вокруг них свистел ветер. Без освещения его левый глаз вновь ослеп.

— Ты спал, — ответил рунический жрец.

— По твоим словам, девятнадцать лет, но ты ведь имел в виду фенрисские годы, да? Ты говорил о великих годах?