Миртала - Элиза Ожешко

Обиженные, они недоуменно разводили руками, но молчаливо проглатывали колкости художника.

— Создается впечатление, — заметил Цестий, — что, после кесаря и его сыновей, художникам в Риме дозволено больше остальных. Другому не сошли бы с рук те дерзости, которые он себе позволяет. Но, наказав этого молокососа, мы оскорбили бы муз, которым он служит…

— И разгневали бы всех тех в Риме, кто восхищается живописным искусством… — добавил Кар.

— За нанесенную ему обиду римские женщины устроили бы бунт, как тогда, когда Катон запретил им носить золотые браслеты, — оборачиваясь в шелковое платье с широкими рукавами и удобно укладываясь на ложе, докончил белотелый красавец, ленивый Стеллий.

В доме претора Артемидор долго разговаривал с Фанией, которой он рассказал о той обиде, которую накануне нанесла Миртале служившая у нее Хромия. Час спустя Хромия, вставшая перед угрозой быть низведенной в низшую категорию домашней прислуги, огласила дом жалобным криком и проклятиями, на которые, впрочем, никто не обращал внимания, потому что семью претора занимали во сто крат более важные вопросы. Намедни, на пире в Палатинском дворце, Гельвидий за столом Цезаря вступил в острый диспут с министром казны, Клавдием Этруском, старым сирийцем и освобожденным рабом, который благодаря быстрому своему уму и восточной услужливости стяжал высшие почести при дворе и, серый, гибкий, покорный, служил уже седьмому императору подряд. Между этим придворным и отцом Гельвидия, старым несгибаемым республиканцем, существовала неприязнь, которая, раз вспыхнув, закончилась падением и гибелью последнего.

С матерью и женой претор разговаривал кротко:

— Простите, что я постоянно смущаю ваш покой. Мне следовало бы молчать, когда подлый сириец, потрафляя Веспасиановой страсти, представлял безжалостные и несправедливые планы новых налогов. И хоть известно, что будет именно так, как этот хитрый лис присоветует, я не могу сдержать раздражения. Над головой своею я чувствую дамоклов меч. Это дело Кара и Аргентарии. А если человек не уверен, каким будет его завтрашний день — белым или черным, то он не может хранить в душе своей голубиную кротость.

Теперь слова Каи Марсии, как правило исключительно во всем осведомленной, снова подтверждали те опасения, которые сегодня так ясно читались во взгляде Фании, когда она смотрела на взволнованное лицо мужа. Приняв в доме своем легкий прандиум, Артемидор сказал Гелиасу, чтобы тот шел за ним, и быстро и весело снова устремился к Тибрскому заречью, стал в арке Германика и суровым взглядом обводил украшавшие ее рельефы, представлявшие битвы и победы, одержанные одним из чистейших и благороднейших героев римской истории. Этой его чистоте и благородству, громкой славе и всенародной любви к нему завидовал Тиберий, властитель умный, но жестокий, тысячами кровавых жертв увековечивший дело предшественника своего, Августа. Не пал ли столь рано ушедший из жизни Германик жертвой его зависти и подозрительности? Может, не врут люди о яде, прервавшем нить яркой жизни?[30] Вот и его мать, когда Артемидор был маленьким, с ужасом в глазах рассказывала эту историю, в истинности которой он теперь не сомневался, осматривая рельефы, покрывшие изящные изгибы арки, этого памятника великому мужу, погибшему такой смертью, какая вскоре, быть может, встретит тех, чьи имена прошептали ему только что суетные уста Каи. Возможно, вскоре, как некогда Агриппина, супруга Германика, Фания, возвращаясь из далеких стран изгнания, здесь, в этом Тибрском порту, ступит с корабля на римскую землю и, призывая к отмщению, высоко поднимет урну с прахом убитого мужа!..

В этот самый момент его покинули все суетные мысли. Он шел с намерением отыскать Мирталу, образ которой гораздо глубже врезался в его память и пробудил в нем такие чувства, каких никогда не удавалось вызвать в нем ни блистательной Фульвии, ни даже прекрасной в своих безумствах Хигарии.

Он пришел, чтобы найти Мирталу и узнать у нее, почему ее не было, если он сказал ей вчера: приходи! Но теперь, после разговора с Каей, который воскресил в нем впечатления, полученные сегодня в доме претора, и после серьезных и гневных мыслей, разбуженных в нем созерцанием рельефов, украшавших арку Германика, его нацеленность на свидание, если не любовное, то в любовном чувстве имеющее свою причину, показалось ему неуместным. Но когда он взглянул на скопление низких темных домиков еврейского квартала, когда грудь его наполнилась смердящей духотой, плотными испарениями, окутывавшими подножие Яникульского холма, его взор опечалился. Быстрым движением достал он из своих одежд дощечку, покрытую затвердевшим воском, и золотым стилом стал писать на ней, потом взглядом и кивком призвал к себе Гелиаса. Длинноволосый юноша, нетерпеливый и уставший от ожидания, подскочил немедленно, и только Артемидор начал тихо говорить ему что-то, его смышленое лицо стало сосредоточенным. Быстрым взглядом он ловил жесты своего господина, указывавшего ему на еврейский квартал и какие-то в нем направления и повороты. Потом вручил ему исписанную дощечку:

— Ты ее не раз видел в портике и в доме Фании. Ты узнаешь ее?

Грек утвердительно кивнул головой.

— Ты отыщешь ее?

Он дерзко взглянул и в насмешливой улыбке обнажил белоснежные зубы.

— Я буду ждать тебя дома. Ответ принесешь мне. Спеши.

Перед домом Менахема стояла стайка молодых девушек, которые вели тихий, но оживленный разговор. То были дочери Сарры, она прислала их помочь Миртале накрыть ужин, но, снедаемые любопытством взглянуть на Йонатана или в крайнем случае узнать подробности об этом необычайном человеке и товарище несчастного их брата, они остались. Желтые и голубые платья весело играли в лучах заходящего солнца; черные и рыжие косы обвивали поблескивающие стеклянными ожерельями шеи, а бубенцы на сандалиях беспокойно двигавшихся ног издавали тихий звон. У одной в руках был серебряный кувшин, наполненный вином; вторая вешала на плечо Мирталы богато вышитое полотенце, которым вытирали руки после омовения перед едой и после еды; третья гладила волосы подруги, быстро говоря о суматохе, воцарившейся в их доме со вчерашнего дня. Их отец, Симеон, был погружен в мысли о завтрашнем сборе общины в доме молитвы, мать то плакала, то смеялась и постоянно призывала помочь Миртале принять дорогого гостя. Девушки долго щебетали и, оставив у порога дома принесенное ими, словно птицы упорхнули к возвышавшемуся неподалеку дому Сарры. Миртала посмотрела им вслед с улыбкой, которая перелетела на ее лицо с их лиц, а потом отвела глаза и, будто окаменевшая, изумленным взглядом стала всматриваться в кого-то стоявшего с другой стороны ограды. Впрочем, Гелиас, хоть он и стоял в тени, обратил бы на себя внимание любого, кто взглянул на него. Греческих хитонов, равно как и римских тог, здесь никогда не видывали. На нем был хитон из материи, цветом своим напоминавшей аметисты, а длинные каштановые волосы мягкой волной стекали ему на плечи, оттеняя нежное, как у девушки, белое лицо. Трудно было бы угадать сразу, кто это — мужчина или женщина, — но Миртала узнала его с первого взгляда. Она видела его и в портике, и в доме Фании, она знала, кто это, у кого он служил и даже как его звали. Удивление, радость, тревога сменялись на ее лице. Когда дочери Сарры ушли, грек внимательно осмотрелся и, отойдя от ограды, на которую он небрежно и, казалось, лениво опирался, быстро пересек узкую грязную улочку.

— Наконец, — начал он, — разлетелись перепелки, которые так долго щебетали на этом вашем тарабарском языке. Я не мог при них отдать тебе то, что передал мой господин, Артемидор.

В его руках появилась исписанная дощечка. Он подал ее Миртале, которая протянула было руку, но тут же отдернула. Она дрожала, а кровь с ее лица, казалось, отхлынула, ушла до последней капли.

— Почему ты отдернула руку, боишься обжечься? — с улыбкой шептал Гелиас, уставившись в побледневшее лицо девушки. — Не бойся, письмо моего господина не обожжет твоей руки. Возьми и читай.

Она взяла, погрузилась в чтение, и на ее лице отразилась мука.

— Я не умею читать латинские письмена… — едва слышно прошептала она.

Ничуть не удивившись, Гелиас предложил:

— Хочешь, я прочту тебе?

Помолчав, она умоляюще вымолвила:

— Прочитай!

Юноша быстрым взглядом окинул опустевшую улицу. Впрочем, они стояли укрытии, их загораживала стена дома; он подошел поближе к Миртале и тихим голосом стал быстро читать:

— «Тебя сегодня не было ни в портике, ни в доме Фании. Может, ты собираешься больше никогда не показываться мне на глаза? Я бы смирился и с этим, если бы мне не было так жаль прекрасной жемчужины, тонущей в луже. Завтра на закате солнца буду ждать тебя у арки Германика. Приходи!»

Гелиас прочел и подал ей дощечку, но она не взяла. Протягивала к ней руку и тут же отдергивала. И вдруг закрыла лицо ладонями: