Лёнька. Украденное детство - Астахов Павел Алексеевич

– Слышь, Прохор, кто-то в дверь ломится, – прошептал Петька.

– Да слышу я. Может пронесет? Ну-ка затихарись! – отозвался также шепотом конюх. Вот же помяни, как тут как тут и явится.

Снаружи послышался стук, и чьи-то голоса, перебивая друг друга, скомандовали:

– А ну открывайте! Стрелять будем!

– У нас пулемет и гранаты. Сейчас враз закидаем, а потом будем переговоры вести. Выходи по одному и руки в гору!

Мужики понимали, что попали в сложную ситуацию. Первым нашелся Прохор. Он взял невесть откуда валявшийся в углу конюшни серп и приставил аккуратно к горлу скрученного старосты Бубнова:

– Слышь, председатель, теперь нам точно терять нечего. Или мы тебя и их, или они нас всех порешат. Давай кумекай. Если жить еще немного хочешь, скажи им, что ты тут с бабой и чтоб они шли прочь. Отошли их подальше. Если так скажешь, то ишо поживешь. А мы подумаем, как с тобой поступить. Согласен? Тогда кивни два раза.

Председатель не задумываясь дважды кивнул. Не отпуская серпа от его горла, конюх оттянул вожжи от его рта и сдвинул их вниз на шею.

– Ух-х! – выдохнул Яков Ефимыч. – Сейчас отвечу. Подтащите поближе к двери.

Прохор с Петькой подхватили его с двух боков, а Иван за ноги и все вместе поднесли ближе к входу, за которым копошились полицаи, судя по звукам, передергивали затворы своих винтовок. Не дожидаясь остановки, еще на ходу, староста во весь голос закричал:

– Чо надо? Я вас куда отправил? Горелый! Троценко! А ну марш к дому коменданта и там стоять постом.

От неожиданности Прохор едва не отсек серпом ему голову. Расслышав слова старосты, чуть ослабил нажим на горло.

– Эй, начальник, это ты, что ль, там? Ефимыч, ты, чо ли? – недоверчиво, но уже не так напористо отозвались полицаи.

– Я! А кто еще?! Проваливайте отсель. Чего переполошили всех, дуболомы?! У меня тут личный вопрос…

– Э-э-э, Ефимыч, ты не лайся! Мы ж твое распоряжение выполняем. Кто знал, что ты там с бабой кувыркаешься?! Го-го-го! – заржали полицаи, словно лошади, которых отсюда недавно забрали немцы.

– А-ну, цыц! Геть отсель, жеребцы! Не вашего ума мои кобельи дела! – рыкнул староста.

– Ладно, не трусись, пан начальник! Мы ж с понятием, Сашке твоей не скажем. Га-га-га! – опять захохотали патрульные, и их голоса и шаги стали постепенно удаляться.

Прохор совсем убрал старое ржавое орудие от головы все еще связанного председателя. Он чиркнул спичкой, и веселый быстро растущий огонек юрко перескочил на фитилек керосиновой лампы, специально подвешенной над входом в конюшню, выхватив из темноты резкие тревожные лица трех судей, решавших судьбу захваченного предателя.

– Ну, хорошо, исполнил все правильно. Чегой-то ты решил помочь нам? А, председатель? – начал допрос Прохор.

– Хм. А что ж мне делать? Я же вам пытался сказать, что вы – дураки недоделанные. Вы чего ж, решили меня казнить? Ну-ну. Кажется, повесить возле дома коменданта? Так? Давайте, идиоты, давайте. Завтра с утра за меня, однорукого калеку-старосту, повесят или расстреляют всю деревню, да еще и в соседних… Слышь, Ванька, у тебя ведь брательник малóй, сестренка да мамка там живут? Ну так вот ты и с ними попрощайся, парень. Их тоже повесят. Теперича прикиньте, стоит ли моя и так покалеченная жизнь того, чтоб вы, сучьи дети, столько людей невинных загубили? А? Ну, чего молчите?

Мужики действительно притихли и почти наглядно представили картину расправы над односельчанами и родственниками. Ведь схваченный ими староста говорил убедительно и весьма доходчиво. Прервал молчание Петька-боцман:

– Да, толково ты нас запугал, Ефимыч. И что ж прикажешь с тобой, гадом немецким, делать?

– А что вы еще можете, мстители хреновы? Развязывайте поскорее, пока эти двое не вернулись. Они теперь точно не успокоятся. А я уж сам с ними все порешаю. Вас я не выдам, хоть и надо бы вас выпороть хорошенько. Коли хотите помощь оказать людям, так идите в лес и там отряд партизанский сколачивайте. Как наши прапрадеды в войну с Наполеоном здесь его били. Так и сейчас надо. В лесу хорониться и оттуда его, гада, бить. Немцы, похоже, все одно никого не оставят в живых. Я слыхал, вчера они обсуждали, когда время придет «зачистить деревню».

– А это чо такое «зачистить»? – удивленно поинтересовался Ванька.

– Мал ты еще, пацан, в игры взрослые играть. «Зачистить» – это значит всех под корень изничтожить. Убьют, вот и вся недолга…

– Хм, так какой нам резон тебя отпускать, ежели все одно всех «зачистют»? – зло усмехнулся Прохор, не переставая сжимать в руках серп и не ослабляя пут, крепко державших поверженного председателя Бубнова.

– А резон такой, Прохор Михалыч. Пока я здесь староста, то смогу хоть кого-то спасти и от расправ немецких, и от наказания, и от «зачистки». А коли сейчас меня кончите, то завтра же всех и зачистют. Вы чего думаете, мне моя жизнь дорога? Да плевать я на нее хотел! Я ее еще в четырнадцатом на фронте проиграл. Да в плену германском ишо раза четыре прощался с ней горемычной. Прощался, прощался да устал. Прикинул я: все одно меня кокнут – либо немцы как председателя колхоза и активиста, либо наши как старосту и пособника. Факт? Факт! Так по мне – лучше уж наши братки пусть шлепнут, но я хоть людям помочь смогу да спасу кого сумею. Потому я и к немцам пошел по своей воле, что лучше меня никто наших людишек вокруг не знает. Я ж за время председательства, сами знаете, все наши села да деревушки наперечет изучил да обошел. И в городе, в райцентре меня знают. Да и своих баб мне спасать надо, сами знаете, четверо на шее сидят да воют кажный день, что пошел я к немчуре служить. Дуры! Саньку на ноги подниму и к вам в лес отправлю, как обживетесь да отряд сколотите. Ну так вот, ежели бы не я стал старостой, а положим, тот же Витька Горелый или Троценко, лучше бы было? А? Ну, кумекайте, мужики! Молчите? То-то и оно, что эти б уже все дворы пограбили и постреляли людей почем зря. А при мне они, псы, хоть и скалятся да лают, но боятся.

– Красиво поешь, председатель. А чего ж сам Акулинку пороть вызвался? Это как понимать? Лёнька вон чуть с ума не сошел, как ты мамку его порол… – вступился Петька.

– А ты, боцман, видал, как я ее порол-то? Я ж все вдоль нее по лавке с боков лупил. Размах-то сильный, свист да стон, а удар слабый. Самым толстым концом у рукоятки и прикладывал. Ежели б не взялся сам, так кто-нибудь из живоглотов этих выскочил. Вон Прохора спроси, как они бока наломали ему только за один лишь косой взгляд! И тогда уж Акулька не бегала бы. Гляньте сами – она даже не захворала, по хозяйству управляется. А пацану, Лёньке, хоть обидно и досадно, но надо б ему тихонько разъяснить, чтоб тоже дров не наломал. Паренек-то он правильный, но горячий. – Мужики переглянулись. Совсем в другом виде представал после этих слов их председатель – предатель. Вроде и не предатель вовсе получался. Они переминались в нерешительности. Теперь и душить его желания уже не было. Яков Ефимович тяжко вздохнул:

– Так что, братцы, не германцам я служу, а бабам и ребятишкам малым, чтоб сберечь их… Ну, развязывай уже, Прошка! Затек я совсем. Не бзди, не сбегу. Некуда мне бежать, мужики, некуда.

Прощались сухо и коротко. Однорукий председатель после освобождения от вожжей размял ноги и двинулся на выход к своему транспортному средству. Закинув ногу через раму, он обернулся и оглядел своих недавних палачей, освещенных тусклым лунным светом с улицы и дрожащим пламенем керосинки сбоку, и произнес:

– Значится, так, мужики. Нечего тут промышлять и искать на свой зад проблемы. Только бед накличете. Уходите на Бездон, там, по моим данным, уже есть люди из других деревень. Кузнечиха с девками точно туда подалась. Идите в район Павликовой сторожки и Настасьиной трясины. Там вас никто не сыщет, да и здесь не хватится. Ну, не поминайте лихом! И еще… – Он на мгновение задумался и полез в брючный карман. Вытянул оттуда какой-то длинный предмет. Зубами схватился за край, балансируя ногой, стоящей на земле, своей единственной рукой выдернул из продолговатого свертка длинный, сверкающий лунными искрами клинок. Мужики отпрянули. Петька не выдержал: