Тине - Герман Банг

В сад через открытые окна доносились звуки Лэвенхьельмова рояля.

Тине пошла убираться в гостиной, Тинка и Густа прибежали ей на подмогу. Казалось, офицеры лишь теперь окончательно проснулись — все двери были настежь, по комнатам разносились смех и гомон.

Майор зажал Тинку в углу, она стояла там и стонала от смеха.

В амбаре ключом било веселье.

— Эй, Иенсен, польку, — крикнул Лэвенхьельм и выскочил из-за рояля.

Лейтенант Иенсен заменил его, а Лэвенхьельм помчался в танце с Тинкой. Офицеры сдвинули стулья к стене, чтобы освободить место. Вслед за Тинкой вышли в круг Густа и Тине — теперь танцевали три пары. Офицеры оживленно разговаривали. Два капитана, прихватив стаканы с пуншем, вышли на веранду. Они снова завели речь про восьмой полк, который так хорошо показал себя в деле.

Лейтенант Иенсен внезапно заиграл вальс, кавалеры сменились, раз, другой. В кабинете у Берга запели сидевшие там офицеры, а посреди всего этого гама на веранде, вытянувшись на постели во весь рост, спал сладким сном какой-то измученный лейтенант.

— Теперь, пожалуй, наша очередь? — сказал Берг, внезапно возникнув перед Тине.

Она растерянно подняла на него глаза, промолвила «да», и они закружились в танце.

Растерянность прошла, теперь Тине слышала и воспринимала все так, словно у нее были тысяча глаз и тысяча ушей, и однако ж она видела его, только его, чей взор за все время долгого танца не отрывался от ее лица.

Майор снова принялся рассказывать свои истории, потом до нее донеслись голоса двух капитанов. В кабинете Берга подпевавшие роялю офицеры запели полным голосом.

Барон выходил и входил: прибыла карета с его англичанами.

Берг ничего не говорил, он лишь неотступно глядел в лицо Тине, и они все танцевали, все танцевали, а из амбара снова и снова доносилось громкое «ура».

Потом Берг вдруг остановился, но какое-то мгновение еще продолжал судорожно стискивать ее пальцы.

Англичане вошли из темного коридора и принялись усиленно пожимать всем руки.

— Какое чистосердечное веселье! Какое невинное веселье! — восклицали они.

Лэвенхьельм закружил Густу.

Тине уклонилась от разговора с незнакомцами и медленно прошла к себе в комнату.

…В амбаре уже все стихло, в гостиной смолк рояль. Вошла Тинка и села на кровать. Она расстегнула несколько пуговок на корсаже и, разговаривая, не переставала отдуваться.

Она трещала без умолку, а Тине отвечала ей односложными «да» и «нет».

Потом, глядя в огонь, она вдруг спросила:

— Скажи, Тинка, а ты не могла бы вести хозяйство здесь?

— Где? — спросила Тинка, которая рассказывала о чем-то совершенно другом, и уронила руки на колени.

— Здесь, — повторила Тине таким же тихим голосом, все так же не отрывая глаз от огня. — Я хочу уйти в лазарет. — И добавила совсем тихо: — Там нужны люди.

Обе помолчали. Потом Тинка сказала:

— Да, без женщины здесь не обойдешься, — и принялась застегивать корсаж. — А к тому же, девонька, лазаретный воздух, может, и впрямь полезнее для здоровья… — Она говорила теперь совсем иным тоном и тоже смотрела в огонь. — Конечно, надо «спасаться», — продолжала Тинка. — Они уже совсем перестали церемониться. — И Тинка решительным движением запахнула шаль, словно отбивалась от насильников.

— Доброй ночи, — сказала она.

Тине встала и пошла провожать ее до конца аллеи. Кругом было тихо, слышались только тявканье собак да удаляющиеся шаги Тинки.

Тине повернула к дому. Приблизясь к флигелю, она торопливо юркнула в тень.

— Это вы? — сказал Берг, обходивший привычным дозором усадьбу.

— Да.

Казалось, будто, притянутые неодолимой силой, они помедлили друг подле друга тысячную долю секунды.

— Доброй ночи, — сказал наконец Берг и пошел дальше.

— Доброй ночи.

Тине вошла в дом и принялась хлопотать на кухне. Она переложила масло в бочонки, собрала корки в специальную корзину, завернула сыр в полотенце. Потому что лечь она не могла — нельзя, нельзя ложиться, надо что-то делать.

Вдруг она вспомнила про белье, которое надо будет с утра пораньше замочить. Придется разбудить Софи и втолковать ей, что и как.

Она вышла в коридор прачечной, миновала людскую и открыла дверь в комнату горничных.

Широкая двуспальная кровать была пуста.

И вдруг Тине опустилась на колени прямо на каменный пол и, уткнувшись головой в грязную, измятую, испоганенную постель, горько зарыдала.

Расшатавшиеся двери прачечной так и хлопали, так и хлопали на ветру.

На другой день в школу прибыло несколько полковых лекарей. В школе хотели разместить раненых, и Тине взялась все приготовить к их приему.

Раненые прибыли после полудня. Это были те, которые раньше лежали в Аугустенборге; из возков их перекладывали на носилки, и поднимали на крыльцо. Среди них был и лейтенант Аппель.

Тине его даже не сразу признала. Круглые щеки ввалились, глаза выцвели, как у человека, который плакал много дней и ночей подряд. Он был ранен в бок, и пуля повредила легкое.

Все шестеро было тяжело ранены, от переезда у них начался жар, но дому разносились стоны, и тяжелый запах достигал даже прихожей.

Теперь Тине не могла отлучиться пи на минутку.

— А ведь по-прежнему твердит про Аугустенборг, — жаловалась мадам Бэллинг, бегая от кухни к спальне и обращаясь на ходу то к Бэллингу, то к хусменовой Петре, а то и к себе самой, потому что все в эти дни сдвинулось с привычных мест, и она не знала, какой еще ждать напасти.

— Сам-то сидит и шагу ступить не может без помощи, дом полон больных, которые вот-вот отдадут богу душу, прямо не продохнешь. А Тине хочет уехать. — И мадам Бэллинг, качая головой, в сотый раз останавливалась перед Петрой.

Сколько ни думай, мадам Бэллинг решительно не могла понять свою дочь.

— У нас у самих все крыльцо в крови. — И мадам Бэллинг возобновляла свой безостановочный бег по дому.

Кровь на крыльце была оттого, что санитары прислоняли к нему окровавленные носилки.

Но вот мадам Бэллинг угомонилась. Вконец обессиленная, она присела возле Бэллинга в ногах его постели.

Тут ей вдруг пришел на ум лесничий: вот к кому она пойдет. Он имеет влияние на Тине, да, да, она пойдет к лесничему, пойдет к лесничему. И, бросив все как есть, она ушла, чтобы немедля повидать лесничего.

Накинула платок поверх пальто и ушла.

Но и тут она продолжала беседовать сама с собой о Бэллинге, и о раненых, и о дороге.

— Дорога-то непроходимая! — И немного спустя опять: — Непроходимая дорога… А Тине хочет уехать… — Словно отъезд Тине имел хоть малейшее касательство к непроходимой дороге, к ступенькам, залитым кровью, ко всему на свете.

Когда мадам Бэллинг вошла, Берг мерил шагами кабинет.

— Это вы? — торопливо спросил он и круто остановился.

Мадам Бэллинг села и тотчас начала оправдываться, что вот-де она вечно ему надоедает, а у него и своих забот хватает…

— Но дело в том, что Тине хочет от нас уехать, — проговорила она. — Как же нам быть-то без нее?

— Уехать? — спросил Берг, и этот поспешный вопрос прозвучал как-то по-особому тепло.

— Да, в аугустенборгский госпиталь.

Оба помолчали, мадам Бэллинг ждала ответа. Но Берг так же торопливо промолвил:

— Да, там нужна помощь, — и отвернулся.

Мадам Бэллинг недоуменно взглянула на него.

— Нужна помощь? — переспросила она. — Помощь? Это кому же? Кому нужна помощь? А наши больные? А Бэллинг разве здоровый?

И внезапно мадам Бэллинг заговорила громко, сердито, тоном убежденным и полным отчаяния, какого Берг никогда у нее не слышал.

— А кто будет помогать здесь, когда она уедет? Кто? Разве здесь не нужна помощь? В школе… да и в лесничестве… Кто будет? Разве господин лесничий сам не видит, что его родной дом приходит в упадок? Ни одного чистого угла, ни одной чистой стены, всюду грязь, пятна… а вещи, прелестные вещички фру все сломаны и исковерканы…

Мадам Бэллинг, разгорячась от собственной речи, указывала то на серые от грязи гардины, то на сбитые половики, то на запыленные столы, она сварливо наседала на побледневшего Берга, не давая ему вставить ни единого слова, — он лишь беспомощно прижимал к груди стиснутые кулаки, — и под конец расплакалась.

— Нет, такого никто не выдержит, никто не выдержит, — причитала она.

— Значит, она должна остаться, значит, должна, — сказал наконец Берг и смятенно, с мукой, не слыша собственного голоса, повторял одно и то же, лишь бы заставить мадам Бэллинг успокоиться, лишь бы остановить этот плач, этот раздирающий душу плач.

— Она должна остаться с отцом, это ясно. Он прошелся по кабинету взад и вперед.

— У нее нет никаких причин уезжать.

Казалось, при звуке собственных слов Берг и сам почувствовал неожиданный прилив спокойствия после многих часов безмолвного возбуждения.