День рождения женщины средних лет - Александр Кабаков

Среда меняется всё быстрее, окружение исчезает все бесследнее. Возможно, поэтому всё сильнее ностальгия. Бешеный век летит к концу, разбрасывая вещи и обычаи. Мы ежедневно просыпаемся среди незнакомых предметов.

Я хотел бы проголосовать за возрождение мирным путем манеры пожилых мужчин ходить с тростью. Но такого голосования не предвидится. А раз так – пусть всё идет как идет. Не оглядываясь. Вперед! Деваться-то некуда.

В кузове мы сидели спиной вперед на уложенных от борта к борту досках.

Собственно, это было необязательно, и если существовало «Наставление по перевозке личного состава на специально оборудованных досками грузовых автомобилях» (может, и существовало) – то ничего в нем не говорилось о расположении военнослужащих лицом к движению или наоборот.

Мы сидели наоборот. Потому что сзади был поднят брезентовый полог, и оттуда вместе с удушающей пылью поступало то, что приходилось считать воздухом. Я служил в Саратовской области, местные жители говорили: «За то, что мы здесь живем, положена медаль, а если еще и работаем – орден».

Впрочем, речь не об этом.

Речь о выбираемом многими путешественниками расположении: спиной к движению.

То есть лицом в прошлое.

Я снова и снова задаю себе вопрос – а возможно ли иное? Можно ли двигаться в будущее, обратясь к нему фасадом (или, если угодно, того же корня, фэйсом)? Справедливы ли упреки, которые так часто слышит старшее, всякими обидными кличками награждаемое поколение – мол, живете, повернув голову... И ведь действительно, так и живем. Одни по прошлому тоскуют и жаждут вернуть; другие проклинают его и неустанно с ним воюют – но и те и другие живут с минувшим. О, какой ужас! Это так несовременно, это обречено, «прошедшему совершённому» нет места в прекрасном новом мире, в виртуальной реальности, в упаковавшей мир паутине Интернета. В past perfect, наверное, ничего не записывается на CD-R...

Ну и черт с ним. Лучше жить в прошлом, чем умереть в будущем. Живое обращено в прошлое, в котором оно находит себе подтверждение и опору, и только умерев, немедленно попадаем в будущее, которое, наступив, уже не кончается никогда. Будущее – это и есть виртуальная реальность, тени и миражи, удаляющиеся по мере приближения, пока сам не станешь одним из них. Прошлое – это плоть, пристальное разглядывание которой лишь и дает уверенность в собственной материальности и безусловности окружающего.

Точнее, окружавшего.

И приходится ехать задом наперед, глотая пыль и видя только выкатывающуюся из-под колес времени, уже состоявшуюся, неизменную колею, застывшую в изломах весенней грязи.

Вот эта запись тоже – прошлое: повтор...

Впрочем, ефрейтор-водитель и комвзвода рядом с ним в кабине вынуждены были смотреть вперед, в мерцавшую и дрожавшую знойную степную перспективу. Кому-то приходится встречать будущее лицом. Тяжелая должность.

Почему-то очень обидно пользоваться взаимной нелюбовью.

Не любя советскую власть, мы очень обижались на то, что и она нас не любит. Не выпускает, например, за границу, давая укорот нашим желаниям через выездные комиссии райкомов. Проницательные персональные пенсионеры немедленно обнаруживали классовое чутье – а мы-то их считали старыми дураками!

Это мы были молодыми.

Но о власти позже.

Сразу после учебки меня сделали командиром отделения. Сыграли роль, видимо, дивные успехи в строевой (пригодился многолетний опыт твиста и рок-н-ролла), стрелковой (папа учил) и физической (здоровый был) подготовке, а также то, что идеально заправлял койку (любовь к прекрасному). Уже через три дня и всё отделение мое, включая бойца Витьку Яковенко, горе-старшины, идеально заправляло койки, с нечеловеческой силой затягивая простыни под матрацы и ровняя подушки по длинной суровой нитке, выкраденной у каптера; и ходить стали много лучше, и тот же проклятый Витька наконец научился выполнять команду «Круго... ом... марш!» на правой ноге, а не на левой, спотыкаясь об нее же и валя весь строй; и были определенные успехи у военнослужащих в сборке и разборке АК-47...

Тем не менее из командиров отделения меня поперли.

И справедливо.

Впоследствии, когда речь шла уже не об армейской, а о нормальной и, как казалось, на всю жизнь карьере, отец (чего-то мы с ним немного выпивали на кухне, кажется, за двадцатипятилетие Победы) сказал: «Ты никогда не продвинешься. С юмором начальники не бывают...»

Он был прав. Причем разрушение общественного строя только затуманило картину, но не изменило ее. Универсальные правила действуют независимо от господствующей формы собственности и политического устройства. Способности к строевому шагу (складыванию слов, анализу социальной психологии и т. д.) в лучшем случае – при почти полной отмене пятого пункта, партийности и морального облика – позволяют достичь положения военспеца, но не командира. Вероятно, это и хорошо. У них, у командиров, свои неприятности, своя бессонница, свой счет к жизни и свой путь к предынфарктному состоянию. А у нас, у бестолковых, свои утешения. Как писал Хармс, хорошие люди не умеют поставить себя на твердую ногу (по памяти).

...Рядовой Яковенко, ко мне! И рядовой Яковенко, отрабатывая строевой шаг, взбивал тонкую приволжскую пыль болтающейся вокруг икр кирзой. Командиром отделения стал парень из Донецка, рыхлый и тяжелый, ходивший несколько косо и с трудом устанавливавший звездочку пилотки над правой бровью. Но он был серьезным малым и до армии успел поработать мастером в шахтном управлении. А я проводил вместо него строевые занятия и следил за заправкой коек.

Впрочем, от кухонных нарядов как сержант был свободен.

Население жаждет идеала.

При этом никто не хочет лично достичь идеала или хотя бы приблизиться к нему. То есть, может быть, хочет, но сделать для этого хоть чтонибудь даже не пытается – все равно не выйдет. Да и так мы ведь неплохи, правда?

Нет, мы жаждем идеала как награды, которая должна найти героя. Мы хотим честной и заботливой власти, которая нас любит за то, что мы есть; мы мечтаем о доброжелательных друзьях, сплетничая о них; мы ищем любящих, нежных и беззаветных, потому что они-то ведь не знают, что мы их обманываем и всё пытаемся выгадать, – они же этого не знают, почему же им нас не полюбить?

Очень давно, когда она еще была и даже не собиралась кончаться, я – как уже сообщил – очень не любил советскую власть. Просто не любил за всё, хотя лично мне она не сделала ничего особенно плохого. Никто в семье не был репрессирован (и даже на фронте не погиб, хотя воевали), что удивительно: семейство было вполне законопослушное, но не совсем пролетарское, да еще и космополитическое по пятому пункту. Ну шпыняли меня по линии комсомола за суженные мамой штаны и поднятый воротник рубахи, но уже в шестидесятых и джаз слушал без серьезных последствий, и в КВН играл, и все прочие развлечения ИТР имел за необременительный труд (отсутствие такового) во вред отечественному ракетостроению (без умысла, а по лени и неспособности). А в семидесятые – ранние восьмидесятые и вовсе стал ездить по соцлагерю, и, уверяю вас, раннее похмельное утро на улице Ваци в столице социалистической Венгрии по тогдашним впечатлениям совершенно не уступало нынешней, черт его знает какой по счету прогулке... ну, не знаю, по Елисейским, допустим, Полям.

И при этом я ее, родную, терпеть не мог. Думал про нее всякие гадости и иногда даже и говорил в кругу друзей – тоже, кстати, без последствий. Но очень удивлялся – и об этом тоже сказано уже, – что и она меня не любит: карьеру пресекает, на Елисейские, черт возьми, Поля не пускает и не сильно печатает (всякие про нее ехидные гадости). Удивлялся, пока не понял раз и навсегда – это есть одно из главных знаний: старое, задолго до меня сформулированное, не знающее исключений правило. Любовь должна быть взаимной. И при этом вполне искренней.

Мы с властью были в расчете.

Понял, наконец.

Но и сейчас, сильно немолодой уже человек, время от времени понятое забываю, отвлекаюсь как-то. И замечаю, что многие, многие вокруг не желают понять, принять и смириться. Выставляют жизни претензии. Жизнь кругом в долгу перед нами. Это раньше была лживая песня, что «пред Родиной вечно в долгу», – на самом деле все должны нам. Вот и гений сказал – мол, полюбите нас черненькими... Тем более если мы по черненькому удачно прошлись таким непроницаемо белым, чистый бленд-а-мед...

Почему же проклятая эта жизнь догадывается, что мы с нею не вполне искренни, почему же друзья нам завидуют, не зная, что мы завидуем им, почему любимые предают, не зная, что мы предатели? Ну почему же?!

Вопрос, изобличающий в нас урожденных и укрепившихся непоколебимых атеистов. Даже если мы испытываем дискомфорт, называемый муками совести, недоумение остается – ведь они же не знают...

Они-то не знают. Он знает.

Дописавши и дико расстроившись – а уж будущему читателю каково? – утешу нас обоих собственным способом. Без всякой видимой связи с предыдущим. Итак, первый закон К.: никогда не бывает так плохо, чтобы не было еще хуже; но никогда не бывает настолько плохо, чтобы оно не было лучше, чем могло бы быть.