России верные сыны - Лев Никулин

Они ехали быстро, нигде не задерживаясь. В облаках дорожной пыли перед ними открывались то живописные ущелья, то нависшие над дорогой скалы, то зеленые берега Эльбы и вьющаяся по берегу, обсаженная цветущими каштанами дорога.

В одно прекрасное утро они миновали пловучий мост через Эльбу (каменный был взорван); запыленная карета, запряженная четверкой добрых коней, промчалась по Нейштадту — предместью Дрездена — и остановилась у гостиницы «Макс и Шарлотта».

А спустя два часа господа Мерие и Вессад уже сидели на хрупких золоченых стульях в малахитовом зале дворца саксонских королей. Они сидели молча, стараясь не глядеть друг на друга: господин Вессад — маленький, коренастый, с низким лбом и испуганными глазками — и господин Мерие — с пергаментным; высохшим личиком и угрюмым, потухшим взглядом слезящихся, выцветших глаз. Ему было за восемьдесят, он сохранил здравый ум и был главой известной всем шелкоделам мануфактуры в Лионе.

В зале царила мертвая тишина. Кроме Мерие и Вессада, здесь были еще два человека — адъютант у закрытых дверей и красивый пожилой генерал в нише окна. Он стоял, положив руки на эфес шпаги, и, улыбаясь, смотрел поверх голов Мерие и Вессада, — над ними висел портрет уродливой длиннолицей дамы в горностаевой мантии.

Адъютант стоял, как статуя, у двери высотой в четыре человеческих роста. Эта тяжелая, с золотой резьбой дверь, как заметил Вессад, не была плотно прикрыта, — любопытство, очевидно, одолевало адъютанта. И вдруг люди, находившиеся в зале, услышали пронзительный крик; кто-то кричал, видимо, в припадке бешеной ярости:

— Сколько вам заплатила Англия за то, что вы стали моим врагом?!

Генерал в нише окна (это был маршал Бертье) пошевелился, тень тревоги появилась на его лице.

За дверью все стихло, наступила прежняя тишина. Вероятно, это длилось долго… Потом снова раздались два громких голоса вместе и крик ярости:

— Она для меня только мать моего сына! Это я сделал ее императрицей, — явственно донеслось из дверей, — и это моя ошибка, чёрт вас всех возьми!

Господин Вессад посмотрел на господина Мерие: лицо того не отражало ни малейшего беспокойства. Тогда господин Вессад перевел взгляд на генерала: тот отвернулся, видимо, для того, чтобы скрыть волнение.

«Во всяком случае, — подумал Вессад, — я ничего не слышал. Провались они, все эти государственные тайны! Я ничего не слышал, к тому же я глуховат, это знают все в Рубэ. Недурно они ведут себя во дворцах, почти как мы, простые люди, когда дело идет о невыгодной сделке».

Затем тот же голос, который только что был гневным и угрожающим, произнес отчетливо и довольно спокойно:

— Государи, родившиеся на престоле, могут дать себя разбить двадцать раз и затем вернуться в свою столицу. Понимаете ли вы это или нет? Я этого допустить не могу, потому что я солдат, выскочка! Моя, власть рухнет, когда я перестану быть сильным, когда меня перестанут бояться.

Генерал, стоявший в нише окна, вдруг зашевелился и, стараясь негромко ступать, подошел к двери и закрыл ее.

Казалось, все стихло за дверями, но когда господин Вессад почти успокоился, раздался грохот, разбилось что-то стеклянное и послышался крик:

— Тогда — война!..

Спустя минуту из дверей вышел человек, бледный, с напудренными волосами. Маленькая голова с выдвинутой вперед челюстью придавала нечто змеиное его облику. На богатом, расшитом золотом мундире сверкали бриллианты нашейного ордена. Генерал, только что закрывший дверь, пошел ему настречу и взял об руку. И господин Вессад (он не был так глух, когда это было нужно) услышал, как этот человек сказал генералу: «Клянусь вам, он потерял рассудок…»

Господин Вессад снова повернулся к Мерие; губы старика зашевелились, он посмотрел в сторону человека, которого увел под руку генерал.

— Князь Меттерних… — скорее прочел по губам, чем услышал, Вессад.

Но в это мгновение послышался резкий звон колокольчика, адъютант скрылся в дверях, но тотчас появился снова и возгласил:

— Господа Вессад и Мерие — к императору!

Оба никогда раньше не видели Наполеона, они знали его по портретам, по суровому и важному профилю на золотых монетах. Теперь они увидели довольно полного, пожилого человека с тусклым взглядом и с усталостью в опущенных, округлых плечах.

Наполеон сидел в высоком кресле, положив руки на стол, и некоторое время молча исподлобья глядел на вошедших.

— Садитесь, господа, — наконец сказал он и добавил: — Вам трудно стоять в вашем возрасте, господин Мерие.

Не было и тени волнения в лице Наполеона, точно это не он только что яростно кричал и топал ногами. Осколки разбитой вазы были убраны, на ее месте стояла зрительная труба. Со стола свисала карта, порванная в том месте, где изображена Австрия.

— Господин Мерие, несмотря на свой почтенный возраст, вы все еще глава фирмы?

Мерие медленно наклонил голову.

— …Мне говорили, что ваш род обязан своим богатством еще Кольберу? Так ли это?

— Королевский министр был сыном купца из Реймса… В нашей семье хранится предание, что великий Кольбер дарил моего прадеда своей дружбой… У нас хранятся реликвии — чернильница и табакерка, но мне кажется, ваше величество, что королевский министр оказывал внимание и другим французским негоциантам и французская торговля процветала в те времена. Кольбер сделал все, чтобы защитить ее от соперничества иностранцев.

— Это был великий ум, — снисходительно сказал Наполеон, — и ваш прадед, вероятно, был достоин дружбы Кольбера.

Вессад с изумлением слушал этот разговор о министре Людовика XIV. «Он разговаривает с купцом, как с вельможей, а пять минут назад кричал на вельможу, как на торгаша», — подумал он. Он обратил внимание на матовый, зеленовато-смуглый цвет лица Наполеона: «Нездоровый цвет лица…»

— Господин Мерие и господин Вессад, — неожиданно громко заговорил Наполеон, — ваши письма похожи одно на другое, точно вы советовались, когда решили мне писать.

Вессад сделал отрицательный жест:

— К глубокому сожалению, я не имел чести знать господина Мерие, так же как он меня, государь…

— Я это знаю и пригласил вас обоих. Однако я думаю, что у вас нет причины быть недовольными, господа.

Мерие и Вессад переглянулись и не сказали ни слова.

— Вы, Вессад, поставляли сукно для армии и нажили три миллиона золотых франков, вы сделали себе состояние за последние шесть лет. Вы, Мерие, с 1810 года поставщик моего двора, вы тоже не можете жаловаться. За это время вы увеличили ваше состояние на полтора миллиона франков.

— Совершенно верно, ваше величество, — беззвучно сказал Мерие.

— Об этом, господа, вы не писали ни слова в ваших жалобных посланиях…

Он взял со стола зрительную трубу и постучал ею об стол.

— Я сделал все, что мог, для того, чтобы промышленность Франции процветала. Подобно Кольберу, я заботился о том, чтобы открывались новые и новые фабрики. Ваши коллеги, негоцианты Саксонии, Вестфалии, Италии, Баварии, могут упрекнуть меня в том, что, обогащая вас, я разорял их. Я приказывал Бельгии и Нидерландам покупать сукна в Лилле и Рубэ, бархат и шелк в Лионе. А что делали вы, господа негоцианты?

Вессад умоляюще протянул руки.

— Вы пользовались каждым случаем, чтобы вздувать цены, вы вынудили меня на два месяца позже выступить в русский поход. Я воевал, я завоевывал оружием богатство и славу, а вы меня грабили!

Он поднялся, положил руки на стол и вдруг закричал:

— Почему в Рубэ закрывают прядильные фабрики?

Судорога сжала горло Вессаду, он прохрипел что-то бессвязное, Мерие поднял всегда опущенные веки и проговорил глухим голосом:

— Нет хлопка. Склады пусты, ваше величество. У меня работают только тысяча двести прядильщиков и прях, а два года назад их было вшестеро больше.

Тогда осмелился вставить слово и господин Вессад:

— Хлопок в Египте, за морем… а в море — англичане. Чтобы красить материи, нужно индиго. Все там, за морем.

— Но я для того и воюю с Англией, чтобы моря стали свободными, чтобы вы получали дешевый хлопок! Почему же раньше вы не осмеливались роптать на континентальную блокаду, а теперь ропщете? Вы плохие французы, господа негоцианты!

— Ваше величество… — пролепетал Вессад.

— Да, вы плохие французы, — как бы в раздумье, отодвигая кресло, повторил Наполеон. — Я всегда хотел видеть торговлю Франции процветающей и французские товары — далеко за ее пределами. И что же? Несколько жалких французских торговых домов в России — и это все. Савари был в Петербурге и Москве в те времена, когда я состоял в союзе с императором Александром. Он видел французскую торговлю в полном унижении. Где ваши ткани, господин Мерие? Где лионский бархат? Где полотна, фарфор, серебро, кружева, драгоценности, гобелены? Все это вы могли дать России, господа негоцианты, но вы ленивы, неповоротливы, трусливы. Вы сидели на своих денежных мешках, пока я завоевывал Европу… Я ненавижу англичан, — говорил он прохаживаясь, шаркая подошвами сапог по ковру, — но меня восхищает их торговая предприимчивость. Они, а не вы, открывали английские магазины в Петербурге, и это были солидные купцы, а не авантюристы, покинувшие Францию с товаром на несколько сот франков. Англичане везли в Россию все — от чернил и бумаги до бриллиантов! Когда я подписывал мир с Россией в Тильзите, я думал о вас, французские негоцианты!.. Савари рассказывал мне о жалобах русских: дворяне-землевладельцы разорялись, потому что у них не покупали пеньку, лес, холст, потому что я лишил их возможности продавать все это англичанам. И я их понимаю. Но разве вы, господа негоцианты, разве богатая, победоносная Франция не могли покупать у русских все то, что прежде покупали англичане? Нет, вы сидели на своих золотых мешках. Вы плохие французы, господа! Я душил пошлинами торговлю немцев и итальянцев, я обогащал вас, — поймете ли вы это, наконец? Мерие, вы жили при Людовиках, — я спрашиваю вас: когда Франция была в таком сиянии славы? Когда, я спрашиваю?