Россия за облаком - Святослав Логинов

– Ой, не чисто, плохо моешь! – возгласил Андрей Васильевич, вновь вывернув ведро на пол, и принялся топтаться посреди лужи, разводя вовсе несусветную грязищу.

– Сам-то не упади, – предупредила старенькая женихова бабушка. – А то стои́шь на ногах, как на вилáх.

Предупреждение прозвучало очень кстати, каблук гостя скользнул по разгвазданному капустному листу, и Андрей Васильевич грохнулся в самую серёдку натоптанного.

Кто-то ахнул, кто-то расхохотался, но мат пострадавшего перекрыл всё.

– Вот уж за кем убирать не надо, чисто пол вытер! – возгласил Платон, не скрывавший удовлетворения при виде подобного афронта.

Андрей Васильевич, уже поднявшийся было с четверенек, вновь поскользнулся и вдругорядь очутился среди помоев.

Не дожидаясь третьего раза, Никита вдвоём с шафером подняли ревнителя старины и отвели в боковую комнату, переодеваться. Шурка поспешно домывала пол, благо что желающих в третий раз выворачивать ведро не нашлось.

– А коли так, то проверим-ка, какой из жениха хозяин будет! – нарушил неловкую тишину Платон. – Пошли, Борисыч, пособишь подарок принесть.

Горислав Борисович и Платон вышли во двор, где в телеге под сеном было ещё немало всякой снеди. Горислав Борисович видел, что Платон обижен за свою любимицу, и, стараясь успокоить, произнёс:

– Есть такой обычай, чтобы невеста в праздничном платье пол мыла. Только вроде бы не у русских, а у чувашей.

– А у русских, – раздельно произнёс Платон, – ежели свинья из грязной лужи вылазить не хочет, её кличут: «Чуваш, чуваш!» Теперь понятно, почему.

Хорошо хоть не при гостях такое сказал.

В основном на телеге оставались сладкие наедки: яблоки, ватрушка, пирог с ревенём, но было и кое-что на завтрашний день, всё крытое полотном, а поверху – двумя железными корытами, чтобы не достали бродячие собаки и кошки, которые, несомненно, учуют соблазнительный запах.

Из-под корыта Платон достал керамический противень с жареным гусем, передал его Гориславу Борисовичу, а сам взял нож, которым Фектя нарезала пироги и буженину. У Лопастовых, конечно, ножи есть, но свой всегда острее. Платон дважды резанул ножиком по стальному тележному ободу, полюбовался на дело рук своих, постучал лезвием по прилучившемуся камню, добавив щербин и заусениц, и вновь резанул обод, превратив острый нож в полное непотребство.

– Тоже не наш обычай. Тут карельских деревень полно, так это у карел жениха заставляют гуся тупым ножом резать и родню оделять. У них эту шутку все знают, а вот наш догадается ли нож о край противня поточить?..

Поточить нож Серёжа не догадался, да и вообще, оказалось, что гуся разделывать он не умеет, пытаясь пилить ножом против кости. В результате забрызгался жиром и сердито оттолкнул подарок.

– Эх ты, я думал, ты городской – так гораздый, а тебя ещё учить и учить! Смотри, как надо… – Платон в четверть минуты выправил нож и приступил к делёжке. Вам, молодым, по жизни лететь, вам – крылышки; мне со свёкром на земле стоять – нам ножки; свекровушке молодую семью на груди греть – ей грудка; а тёще дома сидеть, дочь вспоминать – ей гузка.

– А остальное кому? – спросил дружка. – У графа Толстого в сказке «Как мужик гусей делил» мужик говорит: «А что осталось – мне. Да и взял себе всего гуся».

Кто такой граф Толстой, Платон не знал, но с ответом не растерялся.

– А остальное – тебе! – и он придвинул опешившему шаферу противень, где громоздился внушительный остов, на котором и на понюх не оставалось мяса. – Может, тот граф в жизни жареного гуся не пробовал, вот и написал с дурá-ума не подумавши. А в настоящей сказке говорится: «Я мужик глуп, мне глодать круп».

Платон уселся, придвинул тарелку с гусиной ножкой, подмигнул свату, которому досталась вторая нога.

– Ох и сладки гусиные лапки!

– А ты их едал? – не растерялся Серёжин отец.

– Нет, не едал, зато сват видал, как их барин едал. Дюже смачно было!

Всё напряжение сразу оказалось снято, за Льва Толстого никто заступаться не захотел, неловкость списали на него, и веселье потекло своим чередом, тем более что Андрей Васильевич уснул в соседней комнате и больше Савостиным городской культурой в глаза не тыкал.

Сколько празднику ни длиться, а конца не миновать. На второй день Савостины засобирались домой. Туда ехали – невесту везли, с цветами и колокольчиком. Обратно – всю красу сняли и потрюхали потихоньку. Платон на сене свернулся, да и уснул – притомился два дня праздновать; хоть и капли не пил, а тяжело. Никита сидел за возницу, Фектя рядом с сыном, а Николка и Горислав Борисович в серёдке. Одни мужики кругом; была у Фекти дочка – и ту замуж отдала.

– Никитушка, тебе когда приказ выйдет, домой идти? – тихо спросила Феоктиста.

– Приказ-то уже был, весной, только я погожу пока уходить. А то что получается: в армии служил, а дела не видал. Думаю подписаться контрактником ещё на два года.

Фектя кинулась было в слёзы, а толку?.. Никита в отца уродился, такой же упрямый. Ежели что решил, то на своём настоит.

Горислав Борисович тоже пытался разубедить Никиту:

– Ты сам подумай, контрактникам так просто деньги платить не станут. Попадёшь в горячую точку – что тогда?

– Воевать буду. Что же, меня зря этому делу учили?

– Да ты пойми, на войне убивают! Ты газеты-то читаешь? Средняя Азия – один сплошной котёл, не здесь, так там заваруха начнётся – это почище Чечни будет, уж я-то знаю.

– Я тоже знаю, дядя Слава. Потому и иду, что настоящего хочется.

– Так ведь и убивают по-настоящему. Ты о матери-то подумай!

Это был довод, аргумент, на который нечего возразить, так что остаётся прекратить спор, признав правоту старших, а потом сделать по-своему.

Никита уехал, и уже через полгода письма от него начали приходить из Туркмении, где после смерти туркмен-баши началась очередная цветистая революция, вскоре превратившаяся во всеобщую резню. Текинцы ахальские желали любой ценой сохранить власть, хорезмийцы и текинцы тедженские тянули в сторону Узбекистана, иомуды и гоклены, живущие в низовьях Атрека, поглядывали на Иран, эрсари, сарыки и салоры тоже чего-то хотели, и всякий отстаивал свои мечты с оружием в руках. Горислав Борисович лишь головой качал, вспоминая агитку недавних времён, твердившую о появлении новой исторической общности – советского человека. Какая там новая общность, если даже старые рассыпаются на глазах! Всю жизнь прожил, наивно веря, что есть такой народ – туркмены, а оказывается, нет таких и не было никогда. Есть два десятка племён, и у каждого свои интересы. Покуда туркмен-баши держал их в железном кулаке, в стране было подобие порядка, а не стало диктатора, и разом посыпалось всё. И только на русских войсках держалось в бывшей братской республике худое подобие худого мира.

Хотя, если судить по Никитиным письмам, жизнь миротворцам была, что коту при сметане. Кормят, поят, одевают, деньги хорошие платят, а всей службы – отстоять своё на блокпосту.

Вот только по телевизору, которого Фектя не смотрела, да и не понимала, показывали совсем иное. Жёлто-зелёные резались с бело-зелёными, а заодно и те, и другие не упускали возможности стрельнуть в спину миротворцам, не позволявшим резать в своё удовольствие. При этом каждая сторона с истинным простодушием полагала, что их русские должны охранять, вооружать и подкармливать, а соседнее племя держать в повиновении.

Казалось бы, России что за радость – разбираться с чужими проблемами? – но слишком недавно мы были одной страной, да и вообще, беда стряслась у самых наших границ. Поползли по русским городам беженцы: старики в пропылённых ватных халатах, нищенки, окружённые сворой чумазых детишек, хмурые мужчины, одетые почти по– европейски: в пиджак поверх меховой безрукавки… и у каждого за пазухой припрятан кутак, чьё серое лезвие одинаково легко рассекает и баранье, и человеческое горло. Лагеря беженцев в дружественном Казахстане не привлекали этих людей, они рвались в богатые русские города: Москву, Петербург, Нижний Новгород. Резались с бадахшанцами за кормные места нищенства, с шемаханцами за право хозяйничать на рынках. Чомуры – земледельцы из Хорезма и Мервского оазиса и сейчас крепко держались за свои, отравленные многолетним возделыванием хлопка, поля, а вот чарва – так называют тех, кто не отвык кочевать, с лёгкостью двинулись искать лучшей доли. Они никогда не были чрезмерно набожны, но газеты вновь заговорили о талибане и вахабитах. Фанатизм неизбежно расцветает там, где нет человеческой жизни.

Дыма без огня не бывает: грохнули первые взрывы – в Астрахани и Астане. Неважно, что Астана – столица соседнего государства, гибли-то свои… Вновь зашевелились фашиствующие скинхеды, и на этот раз общественное мнение сочувствовало им.

Заокеанские доброжелатели продолжали учить мир демократии до тех самых пор, пока накануне Дня Благодарения разом в пяти американских городах крыши крупнейших универмагов не рухнули на головы покупателям, пришедшим выбирать подарки для родных и друзей. Америка вскипела негодованием и немедленно захотела кого-нибудь разбомбить, тупо не понимая, что таким образом она плодит новых террористов. Хорошо хоть не на Туркестан полетели бомбы. И не потому, что и жёлто-зелёные, и бело-зелёные были порождением американской дипломатии, а оттого, что стоял на блокпосту Никита Савостин с эмблемой миротворца на камуфляжной форме. И до чего же удобно в эту эмблему целить, хоть с той стороны, хоть с этой! – с закрытыми глазами не промахнёшься.