Книга о друзьях - Генри Миллер

Когда Максу было двадцать один, он свалился с тяжелой пневмонией и мог бы даже умереть, если бы не материнская забота. Когда он уже был вне опасности, родители решили отправить его к одному родственнику на ферму для окончательного выздоровления. Я получил разрешение от отца, у которого я тогда работал, провести неделю или дней десять с Максом. Я уже рассказывал об этой поездке в «Плексусе» и поэтому повторяться не буду. Суть в том, что, как ни трудно в это поверить, два взрослых человека вроде нас могут вести себя как сущие дети. Я на редкость здорово проводил время в ту неделю на ферме, затерянной где-то в Нью-Джерси. Даже там, никого не зная, мой приятель быстро раздобыл себе девчонку, с которой встречался под мостом, где использовал ее по полной.

В Максе, бесспорно, была актерская жилка: он умел сохранять невозмутимый вид и придавать своим словам авторитетность, а при необходимости — подпустить сентиментальности (кстати, вполне искренней). Мы с ним, несмотря на то, что нас принимали за братьев, сильно отличались друг от друга. Даже в лучшие годы нашей дружбы я презирал многое из того, во что он верил и что ставил на первое место. Он всегда предсказывал мне сложную жизнь и, естественно, не ошибся. Вот этого я в Максе и не любил — вечную правоту, плод неумолимо стандартного мышления.

Зато родители всех участников нашего клуба в Максе души не чаяли. Он олицетворял для них идеал молодого человека, мы же на его фоне выглядели какими-то отходами производства. Впрочем, ничьи оценки не мешали нам отлично проводить время. Даже предки были вынуждены признать, что мы знаем в этом толк: больше всего они любили слушать, как их чада играют и поют. Кстати, ни одного музыканта из нас так и не вышло, да и, строго говоря, вообще из нас ничего не получилось. Нам было дано всего несколько ярких лет, а после того, как общество распалось, мы смешались с толпой служащих и родительствующих ничтожеств.

Иногда я спрашиваю себя, зачем пишу эту книгу, ведь большую часть событий я уже подробно описал в других романах. И все-таки я чувствую, как что-то вынуждает меня изложить все это снова, пусть в двадцатый раз. Может, я просто зациклен на собственной жизни? Уж не воображаю ли я, что она чем-то отличалась от существования большинства людей? Боюсь, что да. И самое странное, что именно сейчас, описывая это все по-новой, я вижу себя как личность — объективно. Я вовсе не слеп по отношению к моим ошибкам и не так уж горжусь своими свершениями. Меня гораздо больше интересует роль чуда в моей жизни. Даже, скажем так, место волшебства в ней. Я выбирался из ситуаций, которые свели бы в могилу или разрушили до основания любого другого. Вот вам маленький пример.

Я познакомился с вдовой, когда давал уроки музыки — за тридцать пять центов в час — в доме ее подруги Луизы. Я учил дочь Луизы играть на фортепьяно. После уроков матушка отсылала дочь в комнату и пыталась меня соблазнить. Однажды вечером я был безрассудно близок к тому, чтобы быть соблазненным, ничего не зная о том, что у нее сифилис и что она спит с негром, который работает в мастерской по ремонту велосипедов и время от времени чинит мой велик. Его звали Эд. В общем, так или иначе, однажды вечером я прощался с Луизой у двери, как вдруг в замке повернулся ключ. Прежде чем Эд открыл дверь, хозяйка дома успела запихнуть меня за занавеску. Я слышал, как она с дрожью в голосе спросила:

— О, это ты, Эд? Я не ждала тебя так рано. Проходя мимо, он слегка коснулся меня, не подозревая, что за шторой кто-то есть. Думаю, в противном случае он бы прикончил меня на месте. Никогда не забуду, как ласково проворковала эта шлюха:

— О, это ты, Эд?

«Встретимся сегодня в стране грез» и «Сияй полная луна для меня и моей девчонки». Сейчас эти песни вызывают ностальгию по 50-м и 60-м годам. Все были помешаны на двух этих песнях — а тогда по песням действительно сходили с ума, не то что сегодня. Мир, я бы даже сказал, наш мир был в самом цвету. Уверен, что никто из моих ровесников не забыл те песни. Это было время открытых трамваев, Трикси Фриганза, Элси Дженис, Джорджа М. Коэна и Чарли Чаплина, танцевальных площадок, многодневок и маленьких букетов фиалок для любимых женщин. Тогда Нью-Йорк действительно был гламурным, столько всяких знаменитостей без устали радовали публику. Великие борцы, такие, как Джим Лондос, например, или Эрл Кэддок, исполнитель лучших в мире захватов, не то что нынешние слабаки… Сильнейшие боксеры — Фицсимон, Корбетт, Джим Джеффриз, Джек Джонсон. Чудесные велосипедисты и игроки в поло. Никакого вам футбола и баскетбола. Никакого Элвиса Пресли и этих сумасшедших уродов из «Мун-догмэйн». Так и вижу себя за пианино, как я пытаюсь сыграть что-нибудь, что бы понравилось Коре. Сам я больше всего любил «Встретимся сегодня в стране грез», ведь именно там я и проводил все свое время — в долине грез. Странно, но мысль о сексе с Корой никогда не приходила мне в голову. Не то чтобы я считал ее настолько неприкосновенной, что не решился бы при случае как следует отодрать. Просто любовь моя к Коре была из тех Любовей, с большой буквы «Л», что упираются верхушкой прямо в небеса. А я тогда не смешивал любовь и секс, из чего понятно, каким же недомерком я был.

Мне страшно нравилось сидеть с Корой в трамвае и по пути на мыс Рокауэй или Шипшед-Бей горланить что есть мочи «Сияй полная луна» или «Я не хочу оставить мир в огне…». Сколько таких песенок мы знали! Все они пришли с Тин-Пэн-аллеи, «маленького Бродвея», как мы говорили. А теперь что? Не Бродвей, а выгребная яма! Эффектность превратилась в непристойность, знаменитости исчезли, а шлюха Линда Лавлейс, которая может заглотнуть даже самый здоровый перец, считается большой шишкой. Только потому, что способна хорошо разинуть рот! Вы только подумайте!

Все было иначе, и, наверное, поэтому мы с Максом Уинтропом, будучи уже великовозрастными лбами, могли резвиться словно дети на ферме в Нью-Джерси, где он поправлялся. Стояла ранняя весна, ночью и по утрам подмораживало. Мы спали под стегаными пуховыми одеялами, потому что в спальнях было, мягко говоря, не жарко. Мори, племянник Макса, то ли умственно отсталый, то ли просто слетевший с катушек, а может, и то, и другое, спал с нами в одной комнате. Мы целыми часами валялись, рассказывая друг другу разные истории или обмениваясь анекдотами. Мори считал своего дядюшку Макса чуть ли не Господом Богом и был готов ради него на любые жертвы. Макс же, со своей стороны, обращался с племянником как и положено обращаться с дурачками — шлепал, обзывал, заставлял его делать такое, от чего родители мальчика вряд ли пришли бы в восторг. Но чем хуже он с ним обращался, тем больше племянник благоговел. Он даже, видимо, из благодарности нашел где-то несколько девиц и преподнес их своему дядюшке, так сказать, на серебряном блюдечке с голубой каемочкой. Все это было как раз по Максу — я уже говорил, что он умел строить из себя великий авторитет. По вечерам он садился за орган и играл для родителей Мори, а они с удовольствием слушали, даже не подозревая, какого монстра у себя приютили.

По ночам Мори надрывал живот от смеха, глядя, как Макс передразнивает его предков. Макс мог спокойно выставлять их полными придурками, не опасаясь задеть сыновние чувства Мори. Тот всегда смеялся над любой дядиной шуткой, да я и сам ухохатывался, впрочем, прекрасно отдавая себе отчет в том, что представляет собой Макс. Дома он хороший отец и муж, на работе — прекрасный врач, корифей за бильярдным столом, развратник на танцах, а уж со спущенными штанами — Приап собственной персоной. И все эти типы преспокойно уживались в одном человеке, известном миру под именем Макса Уинтропа, друга Генри Миллера. Среди наших знакомых мы считались друзьями не разлей вода. Однако, несмотря на всю свою общительность, я был скорее одиночка и к тому же во многом разительно не похож на членов нашего клуба. То же самое происходило в детстве на улице — меня все считали своим другом, тогда как я был совершенно равнодушен к тому, кто набивается ко мне в друзья. Тем не менее я, не задумываясь, шел на жертвы — например, продавал велосипед или закладывал часы, — чтобы кто-нибудь из этих так называемых друзей не загремел в тюрьму за мелкую кражу.

Надо быть подростком в душе, чтобы придавать значение рукопожатиям и секретным паролям и испытывать неподдельную радость при встрече, если разлука составляет всего одну-две недели. Из всех нас я, пожалуй, был самым эмоциональным. Когда я видел, как Джордж Элфорд достает из футляра скрипку и настраивает ее, у меня на глаза наворачивались слезы. Я обожал его игру — он предпочитал композиции в миноре и прекрасно исполнял партию второй скрипки. Параллельно с этим он медленно убивал себя с помощью алкоголя, табака и женщин. Чахоточный вид придавал ему сходство с Шопеном, играл он всегда с полной отдачей, но, кроме этого, ровным счетом ничего не умел — разве что любить и быть любимым.