Римские рассказы - Альберто Моравиа

- Называют на "ты"... будто мы братья... Да кто они такие, кто их знает? Почему они не ведут себя прилично?

В этот момент полицейский, видя, что я разговариваю сам с собой, подошел и окликнул меня:

- Ты что, выпил? Сухого или шипучего? Проходи, проходи, здесь нельзя стоять!

- Да кто пил? - опять запротестовал я. И сейчас же с языка у меня слетело то самое слово, за какое меня выгнали из "Марфорио". Я хотел поймать его, как мотылька, который выскальзывает из-под шапки. Да как бы не так, оно уже вылетело наружу, и ничего нельзя было поделать... Короче говоря, меня арестовали за оскорбление полиции, я провел ночь в участке; потом суд, приговор... Когда я вышел из тюрьмы, то обнаружил, что голова у меня снова замерзла. Я переходил улицу у моста Витторио, и меня чуть не сшибла машина. Я стою, дрожу весь, а шофер высунулся и орет на меня:

- Спишь на ходу!

Я посмотрел ему вслед, и в моей голове стало послушно отстукивать, как прежде: "Спишь на ходу... Спишь на ходу... Спишь на ходу!"

Замухрышка

Никогда не знаешь доподлинно, какой ты есть на самом деле, кто лучше тебя, а кто хуже. Что до меня, я всегда ударялся в крайность, считая себя ниже всех на свете. Правда, я, как говорится, не из хрусталя сработан, а, скажем, из простого стекла. Но я-то себя считал глиняным горшком - битым черепком, а это уж было чересчур. Я себя слишком принижал. Частенько я говорил себе: "Ну-ка, оцени себя по достоинству!"

Начнем по порядку: физическая сила - нуль; я ростом маленький, кривобокий, рахитичный, руки и ноги - как прутики. Ума - чуть побольше нуля, если принять во внимание, что из всех профессий я не пошел дальше мытья посуды в отеле. Далее: красота - меньше нуля. У меня лицо тощее, желтое, глаза - как у бродячей собаки, а нос годился бы разве для физиономии раза в два пошире моей: длинный и толстый, сначала вроде как загибается крючком, а на конце вдруг задирается кверху, совсем как ящерица, которая вздернула мордочку. О других качествах, таких, как мужество, храбрость, личное обаяние, симпатичность, лучше уж и не говорить. Ясно, что после эдаких размышлений я остерегался ухаживать за женщинами. Единственная, к которой я было осмелился подъехать - горничная из отеля, сразу осадила меня метким словечком: замухрышка. Вот я мало-помалу и уверил себя, что ничего не стою и что самое для меня лучшее - сидеть смирно в уголке и вперед других не соваться.

Тот, кто пройдет в середине дня по улице, на которую выходит черный ход отеля, где я работаю, увидит вровень с тротуаром несколько окон, откуда идет жирный запах от моющейся посуды. Всмотревшись в полумрак, он различит на столах и на мраморном желобе горы тарелок, нагроможденных до самого потолка. Это и есть мой уголок - тот закоулок жизни, куда я забрался, чтобы никому глаза не мозолить.

Но вот ведь, как говорится, судьба: всего я мог ожидать, только не того, что в этот уголок, в эту мою кухню, забредет кто-нибудь и разыщет меня, как цветок в траве.

Это была Ида - новая судомойка, поступившая на место Джудитты, которая ушла по беременности. Ида была среди женщин тем же, чем я был среди мужчин: замухрышка; как и я, маленькая, кривобокая, тощая, невзрачная, но вместе с тем непоседа, боевая, веселая, ну сущий дьявол. Мы быстро сдружились, потому что вместе мыли те же тарелки той же сальной водой. А потом - то да се, потихоньку, полегоньку - подбила она меня как-то в воскресенье пойти вместе в кино. Я пригласил ее только из вежливости и был порядком удивлен, когда в темноте она взяла мою руку - прямо сунула свою пятерню мне в ладонь. Я подумал было, что это ошибка, и даже попытался высвободиться, но она шепнула, чтобы я сидел спокойно: что плохого, говорит, пожать друг другу руки? Потом, когда мы вышли, она призналась, что приметила меня с первого же дня, как ее приняли на работу в отель. С тех пор, говорит, она только обо мне и думает. А теперь надеется, что и я полюблю ее немножко, потому что она без меня жить не может. В первый раз в моей жизни женщина, пусть даже такая женщина, как Ида, - говорила мне подобные слова. Немудрено, что я потерял голову и сказал ей все, чего ей хотелось, да и очень много сверх того.

Но все-таки эта история меня очень удивила: хоть Ида и твердила, что с ума по мне сходит, но я никак не мог окончательно поверить ей. Поэтому всякий раз, когда мы с ней бывали вместе, я все допытывался, отчасти из удовольствия слышать от нее ласковые слова, а отчасти чтоб рассеять свое недоверие:

- Ну скажи мне, что ты во мне нашла? Почему ты меня полюбила?

Вы не поверите! Ида вцеплялась обеими руками в мою руку, восхищенно глядела на меня и отвечала:

- Я тебя люблю, потому что в тебе есть все достоинства... Для меня ты - совершенство на земле.

Я повторял в недоумении:

- Все достоинства? Смотри-ка, а я и не подозревал!

- Да, все... во-первых, ты красивый!

Признаться, это меня смешило. Я говорил:

- Я? Красивый? Да ты посмотри на меня хорошенько.

- Еще бы я на тебя не смотрела! Я с тебя глаз не свожу!

- Ну, а мой нос? Ты хорошо рассмотрела мой нос?

- Вот как раз такой нос мне и нравится, - отвечала Ида, ущемив мой нос двумя пальцами и раскачивая его из стороны в сторону, словно колокол. - Что за нос!.. За этот нос я все на свете отдам!

Потом она добавляла:

- Кроме того, ты умный.

- Умный? Я? Но все говорят, что я дурень.

- Это они из зависти, - отвечала она с чисто женской логикой. - Ты умен, очень умен... Когда ты говоришь, я слушаю, разинув рот... Ты самый умный человек, какого я встречала.

- Но ты ведь не скажешь, - снова начинал я немного погодя, - что я сильный... Этого уж ты утверждать никак не можешь.

А она пылко:

- Да, ты сильный... очень, очень сильный.

Это уж было чересчур, так что я просто не знал, что и сказать. А она продолжала свое:

- А потом, знаешь что? В тебе есть что-то такое, что мне безумно нравится.

- Да что же это такое, позволь узнать?

- Уж и не знаю, как тебе объяснить, - отвечала Ида. - То ли голос, то ли выражение лица, то ли походка... Ну, что-то такое особенное... ни в ком этого нет, кроме тебя.

Ну, конечно, поначалу я ей не верил и заставлял ее повторять все это только потому, что меня забавляло сравнивать ее мнение с тем, что я всегда сам о себе думал. Но постепенно, день ото дня, я, признаться, стал немного воображать о себе. Мне все чаще приходила мысль: "А вдруг это правда?"

Не то чтоб я действительно стал считать себя не таким, каким всегда представлял. Но слова Иды о "чем-то таком особенном" вселили в мою душу сомнение. Я чувствовал, что в этой фразе и была разгадка тайны. За это самое "неизвестно что" женщинам подчас нравятся горбуны, карлики, старики, иной раз даже уроды. Почему не могу понравиться и я? Ведь я-то все-таки не горбун, не карлик, не старик и не урод!

Недавно решили мы с Идой пойти в цирк, который расставил свой шатер прямо напротив проспекта Аркеолоджика. Настроение у нас было в тот вечер очень веселое; мы устроились на дешевых местах, тесно прижавшись друг к другу, рука в руке. Рядом со мной оказалась высокая блондинка, молодая и красивая. Около нее сидел смуглый юноша, тоже высокий и сильный, по виду спортсмен или моряк. Я еще подумал: "Вот, что называется, красивая пара!". Потом я о них забыл и смотрел во все глаза на представление.

Сначала на арене, посыпанной желтым песком, никого не было, но в глубине цирка, на трибуне для оркестра, музыканты в красной униформе - одни флейты и трубы - непрерывно играли всякие военные марши. Наконец выбежали четверо клоунов: два карлика и двое побольше - лица в муке, широкие штаны и стали выкидывать такие уморительные штуки, раздавать друг другу пощечины и пинки, что Ида от смеха даже закашлялась. Потом оркестр заиграл быстрый марш и вывели дрессированных лошадей. Их было шесть: три серые в яблоках и три белые. Они начали потихоньку кружить по арене, а дрессировщик в красном с золотом костюме, став посредине, щелкал своим длинным бичом. Потом выбежала девушка в тюлевой юбочке и белых чулках, схватилась за седло одной из лошадей и ну прыгать ей на спину и соскакивать на арену, а лошади-то сначала пошли рысью, а потом припустили галопом.

После лошадей вернулись клоуны, стали препотешно кувыркаться и награждать друг друга пинками, а потом вышла целая семья гимнастов на трапециях: папа, мама и мальчик; все трое в голубых трико, такие мускулистые, особенно мальчуган. Хлопнули в ладоши - гоп-ля, - ухватились за веревку с узлами и мигом забрались под самый купол, а там как начали перекидываться на качающихся трапециях, цепляясь то руками, то ногами и перебрасывая друг другу мальчика, словно мяч! Я сказал Иде в восторге:

- Хотелось бы мне быть акробатом! Приятно, должно быть, прыгать в пустоту, а потом ухватиться ногами за трапецию!

Ида, как обычно, прижалась ко мне теснее и отвечала восхищенно:

- Все дело в тренировке... Если б ты поупражнялся, у тебя бы это тоже получилось.

Блондинка посмотрела на нас, сказала что-то тихонько своему кавалеру, и оба засмеялись.