Первое «Воспитание чувств» - Гюстав Флобер

И вот для Анри, очутившегося в полосе штиля, не ведающего, с какой стороны ветер подует, истерзанного нерешительностью и в какой-то мере скукой, достаточно было бы и меньшего повода, чтобы с восторгом разделить все радости, описанные в послании друга. А так как по юности он еще легко поддавался эмоциям, то, должен признаться, он их понял и вполне разделил энтузиазм Жюля.

При всем том, перечитывая описание Люсинды, он сравнил ее с мадам Рено и нашел последнюю красивее… поскольку от рождения предпочитал брюнеток.

Через некоторое время мадам Рено дала бал, или раут, или танцевальный вечер, называйте, как хотите. Собрались приглашенные, прежде всего из числа постоянно проживающих в заведении, а кроме того — чета Дюбуа (к немалому удовольствию мсье Мендеса), мадемуазель Аглая (к превеликой радости мсье Альвареса), чета Ленуаров с детьми, родителями и кузенами, юный Тернанд, друг дома Морель и еще некоторое число почтенных особ обоего пола, более или менее споспешествующих украшению вечера и уничтожению прохладительных напитков.

Парикмахер, коего я предпочел бы именовать цирульником, находя, что от такового написания больше попахивает пудрой для париков, ирисами и галантным злословием века пастелей и маркиз, — так вот, цирульник явился уже в пять часов, чтобы заняться прической мадам Рено, после чего поднялся к господам Альваресу и Мендесу, ради придания внешности которых должного блеску его щипцы для завивки и помада равно пускались в ход, и он потратил по получасу на каждого, а оттуда отправился прямиком к Анри; молодой человек пожелал прибавить себе лишь какой-нибудь штришок, кое-где кое-что подвить; сей оказией воспользовался и папаша Рено, чтобы остричь себе волосы, и даже сам Шахутшнихбах, поддавшись необходимости приукрасить голову, велел завить себя а-ля шампиньон, сделавшись похожим на трубадура или гарсона из кафе.

Какая революция! Какой шум на кухне, в кладовке, в гостиной, в комнатах — везде! Дом вылизали сверху донизу, выбили всю мягкую мебель, вытряхнули ковры, у ламповщика взяли внаем лампы, а в харчевне, торгующей жареным мясом, — слуг; пианино поменяло место, с кресел исчезли чехлы, на лестнице появились цветы, а у двери — лампионы. Каждый раз, чуть только гость останавливал свой экипаж и было слышно, как кучер опускает подножку, Мендес и Альварес устремлялись вниз, чтобы увидеть вновь прибывших и быть у входа, когда те войдут.

Мадам Дюбуа приехала одной их первых. Мендес чуть не лишился чувств, когда она сняла накидку в прихожей и оголила полные плечи, сиявшие алебастровой белизной на фоне бархатного платья гранатового цвета; лиф его был так тесен, что плоть выдавливалась вверх по краям, и казалось, ткань режет тело на части; шею дорогой его сердцу дамы украшало широкое жемчужное колье, а в руках она держала веер, которому еще предстояло хорошенько ей послужить, овевая ее пунцовую физиономию.

Но и сердце Альвареса взыграло с не меньшей прытью, чуть не выпрыгнув из грудной клетки, когда мадемуазель Аглая, выглядевшая еще легче, еще эфирнее обыкновенного, с гипюровой лентой в волосах и в длинных, до локтей, белых перчатках с оторочкой из лебяжьего пуха, прошедшая мимо, почти не касаясь земли, изящно ему поклонилась, всколыхнув спиральки своих завитых на папильотках локонов и качнув серьгами. Позади следовал ее брат, неся за ней боа и шаль.

К восьми часам прибыли, наконец, остальные сотрапезники, разодетые в пух и прах и с соответствующими случаю минами; кавалеры предложили руку дамам, и бал был открыт. Все танцевали, вышагивая вперед и назад, лакированные туфли скользили по вощеному паркету, кавалеры улыбались, а дамы держались подчеркнуто скромно.

Сынок мадам Ленуар, и на этот раз одетый артиллеристом, с кивером на голове, саблей на поясе и шпорами на сапожках, прикорнул на скамье; мадемуазель Клара протанцевала всю ночь, получив в партнеры собственного родителя; мадемуазель Гортензия, ее старшая кузина, с венком роз на голове и голубым шарфом на шее все время смотрелась в зеркало и жеманничала, вертясь перед братом мадемуазель Аглаи, который с блеском играл роль одинокого кавалера; Шахутшнихбах, застряв в прихожей, помогал слугам переносить блюда из столовой в гостиную; Тернанд, стоя очень прямо, демонстрировал свое лицо на три четверти в фас — так, чтобы именно в этом ракурсе быть замеченным мадам Ленуар, смотревшей по преимуществу на Альвареса, а тот созерцал мадемуазель Аглаю, имевшую вид самого непонятого в мире существа; мадам Дюбуа придавала томности маленьким глазкам и выставляла напоказ все свои полновесные чары, частично укрытые от глаз Мендеса из-за молодого человека, который сидел прямо перед ним и меланхолично поигрывал лорнеткой, время от времени с мечтательным видом поглядывая на потолок, чтоб ни от кого не укрылось, сколь совершенна его голова.

Мадам Рено не танцевала, поскольку была немного утомлена и к тому ж берегла силы для вальса. Она то и дело удалялась, чтобы отдать какое-нибудь распоряжение, а в остальное время сидела в кресле средь узкого кружка приближенных гостей, к которому по очереди подходил то один, то другой из присутствующих, чтобы изъявить ей свою признательность или перекинуться двумя-тремя фразами. Компания эта располагалась в углу гостиной, неподалеку от карточных столиков, поставленных в кабинете мсье Рено, где ради праздника все перевернули вверх дном: убрали бюсты, а папки заперли в шкафы.

Анри издали любовался мадам Рено, облаченной в желтое платье с золотистым отливом. Она держалась невозмутимо, точно богиня; на ее лице, немного бледном в сиянии свечей, запечатлелось какое-то особенное выражение неожиданной для нее величавости: глаза блестели, безупречные зубы сияли в улыбке, обнаженные руки как бы впивали свет ламп, и он переливался легкими волнами на белоснежном бархате кожи.

Анри приблизился к ней и вдохнул аромат, источаемый всем ее телом; заговорив с ней, он нагнулся над ее плечом, а когда выпрямился, щека горела, будто побывала над раскаленной плитой.

Пунш получился превосходный, тайной его состава владел один папаша Рено. Последний блестяще справлялся с ролью гостеприимного хозяина, заводил речь о разнообразных предметах, часто смеялся, сияя, расточал комплименты прекрасному полу, крепко жал руки мужчинам, детей пичкал пирожными, всем, не скупясь, подливал вина и танцевал весьма колоритно, а во время паузы в одном из контрдансов подсел к пианино и пробарабанил по клавишам локтями; это вызвало приступ хохота, он остался весьма доволен.

Все оживились, даже серьезные люди, среди которых надобно отметить Тернанда: тот — с рукой, засунутой за борт жилета, и с манжетами сорочки, целиком вылезавшими из рукавов фрака, — умудрялся сохранять байроническую непреклонность, каковая приводила в отчаянье мадам Ленуар; меж тем вновь заиграла труба, скрипка заверещала как нельзя громче, руки заторопились обнять талии, глаза вновь загорелись, Морель позволил себе несколько более вольное па, и у него тотчас нашлись подражатели, а посему к наступлению трех часов утра спиральки у висков растрепались, уложенные локоны потеряли гладкость и блеск, на большинстве нижних юбок понизу отпечатались следы каблуков, а перчатки потеряли былую свежесть.

Ах, как хорошо было вальсировать в этакий час, когда старые дамы уже ушли, когда легко скользить по паркету, увлекая изнемогающую в твоих руках от усталости партнершу, мять ее кружева, вдыхать запах ее волос и во всех зеркалах видеть себя в непрестанном кружении, в сиянии люстр, пока от блеска глаз, все время сверкающих так близко, вас не охватывает сладостная истома: голова легонько гудит от однообразного порхания по кругу и сердца трепещут ему в лад среди жарких эманаций утомленных женских тел и вянущих роз — вот время, когда душу охватывает любовь, а подчас и пронзает боль.

— Почему вы не вальсируете? — очень тихо спрашивала мадам Эмилия у Анри.

— Но… я не умею, — мялся он.

— Вы говорите неправду! — возражала она. — Надо постараться… Ну же, о, прошу вас, со мной… неужели вы мне откажете?

Мадемуазель Аглая играла какую-то победоносную мазурку, Тернанд увлек в танце мадам Ленуар, Мендес уже ухватил мадам Дюбуа, молодой человек с лорнеткой получил согласье мадам Эмилии, вальсировавшей, надо сказать, дивно. Всякий раз, как она проплывала мимо Анри, ее платье касалось его ног, шелковистый атлас почти что цеплялся к сукну его панталон, и он ожидал каждого нового появления ее перед ним с мучительным нетерпением.

Она снова села в кресла и повернулась к нему:

— Вы так и не сделаете ни одной попытки?

— Вы же знаете, не могу.

— Было бы хотение…

— К тому ж здесь еще слишком людно.

— Значит ли это, что вам мешает одно тщеславие? Не думала, что вы такой фат.

— Тщеславие? О нет! Но…