Игра с Годуновым - Дарья Плещеева

Сабли с собой Деревнин не таскал, а вот хороший турецкий нож на поясе был, да за голенищем – как водится, ножик-засапожник. Данило также не ходил безоружный.

– Эй, кто там шалит?! – грозно крикнул Деревнин. – Пошли вон, не то десятских кликну, за стрелецким караулом пошлю!

Незримая погоня остановилась.

– Иван Андреич, они так просто не уйдут, они затаились, – сказал Воробей. – Ну-ка, глянь-ка, кого нам Бог послал…

Он осветил лицо беглеца.

– Ох ты! Девка!

Для этого и фонарь не требовался – беглец благоухал розовым маслом.

– Девка, – подтвердил Деревнин. – Ты чья такова? Отчего по ночам носишься, как угорелая?

Ответа не было.

– Нерусская, – сказал Воробей. – Гляди ты, совсем с перепугу онемела. Из Татарской слободы, что ли, сбежала?

– Отсюда до Татарской слободы версты полторы, не меньше. И как бы она проскочила мимо решеток?

– Там тоже на ночь ставят решетки?

– Ставят… И сторожа при них стоят… – Деревнин заглянул девке в лицо, она отвернулась и прикрылась ладошкой. – А вроде бы татарка…

– Косы черные. Да скажи хоть слово! – потребовал Воробей.

Девка молчала.

– Син кем? Сине ничек чакырырга? – Воробей перешел на татарскую речь.

Ответа не было.

– Син татарча?

– Или насмерть перепугана, или не татарка, – сказал Деревнин. – Оставлять ее на улице нельзя.

– Сам вижу.

– Вот что – ты ее к себе возьми, переночует в подклете, утром выпустишь.

Воробей нахмурился, но слово подьячего – закон; вот так-то ослушаешься, а он запомнит и потом найдет способ тебя прищучить.

– Минем белен барыйк, – сказал девке Воробей. – Не разумеет! Ну, Господи прости, Аллах акбар!

– Аллах акбар, – повторила девка. – Сен мусумансын ба?

– Мусумансын, – согласился Воробей. – Что делать, приходится врать. Пойдем, голубушка, у нас ты будешь безопасна.

– А коли турчанка? – предположил Деревнин.

– У турчанок и глаза другие, и лицо. У этой, вишь, личико плоское, глазки узковаты. Хотя… Тюрк кизисин?

Познания Воробья Деревнина не удивили – на Ивановской площади кого только не встретишь, и литву, и армян, послужи там годик-другой – намастачишься и по-персидски малость лопотать. Знал площадной подьячий три десятка слов по-татарски, столько же по-турецки, полсотни – по-польски и по-немецки, даже по-шведски – от пленных шведов научился, которых недавно привели. Этого хватало, чтобы определить, откуда иноземец, довести его до Посольского приказа, пусть там с ним толмачи разбираются, и взять за услугу хоть полушку.

Когда Воробей взял девку за руку, чтобы привести на двор, она свою руку выдернула, всем видом показывая: не дамся!

– Ну, Данило, я с ней постою, а ты беги, приведи кого ни есть из баб, – догадался Деревнин. – С бабой, да еще старой, она пойдет.

Так и сделали. Воробей знал, что Ульянина свекровь Тимофеевна, бабка лет семидесяти пяти, мается бессонницей и, чтобы никого не смущать, летом в хорошую погоду часто сидит ночью в садике, зимой же – просто у кухонного окошечка, вполголоса вычитывая молитвы – больше-то впотьмах заняться нечем.

Тимофеевна пришла, ей объяснили положение дел, она поахала, приобняла узкоглазую девку и повела на двор. Девка не сопротивлялась.

– Слава те Господи! – сказал Деревнин. – Ну, Данило, тебе на том свете зачтется. Ты утром разгляди, во что она одета, составь опись, пойдешь к себе на Ивановскую – занеси ко мне в приказную избу. Может, девку станут искать, так пригодится. Давай фонарь.

До своего двора он добрался без приключений. И нет бы ему задуматься – отчего люди, от которых убегала девка, не попытались как-то наказать ее спасителя. После бессонных и суетливых суток, после того, как улов, три грешные души, был доставлен и сдан в тюрьму, что тут же, возле приказной хоромины, Деревнину было не до умопостроений.

Когда он подходил к калитке, его приветствовали два дворовых пса.

В доме все уже спали. Он прошел на поварню в надежде, что в печи стоит и еще не успел остыть горшок-кашник. Ему хватило света от лампадки, горевшей в углу перед образком Николая-угодника. Горшок был, Деревнин подхватил его ухватом, выставил на стол и по-простому навернул оттуда теплой пшенной каши, приправив конопляным маслицем. Потом вернул ополовиненный горшок в печь – стряпуха Ненила, коли верить запаху, с вечера поставила тесто на хлебы и на пироги, значит, поднимется ни свет ни заря, и это будет почти скоро; пусть бы поела каши.

Потом он пошел в опочивальню, моля Бога, чтобы ключница Марья, с которой он втихомолку сошелся после смерти жены, не прокралась туда с вечера и не заснула на кровати. Марьи не было, и он сообразил – среда же завтра, постный день, в ночь на постный день такие дела возбраняются, и батюшка в церкви, после службы и проповеди, всегда о том бабам напоминает.

Раздевшись, Деревнин рухнул на постель – было не до вычитывания вечернего молитвенного правила. Встать он хотел до рассвета, чтобы бежать в приказ, и ему это удалось.

На кухне уже хозяйничала Ненила. С ней была Марья, бабы развлекались беседой. Одновременно Марья резала вареное мясо и выкладывала его в миску с кашей – чтобы сделать начинку для пирогов.

– Марьюшка, накрой Ивану Андреичу, – попросила Ненила. Она делила поставленное с вечера и старательно вымешенное квасное тесто на большие шматы, чтобы каждый еще отдельно подмесить на доске и собрать в ковригу. Не только руки по локоть были в ржаной муке, но и нос, и щека.

– Оладьи будешь, наш батюшка? – спросила Марья.

– Буду.

Пока ключница пекла большие, «приказные» оладьи в палец толщиной, пока ходила за горшочком меда к ним, Деревнин помолился на образ Николы-угодника. Вычитывать правило полностью не стал – спешил.

Горячие поджаристые оладьи очень его порадовали. Пока ел – даже окончательно проснулся.

– Не послать ли тебе в приказ пирогов? – спросила Ненила. – Ивашка бы снес. Все лучше, чем брать на Торгу. Там такую тухлятину в тесто завернут – три дни будешь брюхом маяться.

Ивашка, соседский парнишка, охотно исполнял такие поручения: Земский двор у Воскресенских ворот в двух шагах