Волки и медведи - Фигль-Мигль

В деревне не раз видели и хорошо разглядели Сахарка, но было мало пользы от описаний, которые Молодой пытался то выбить, то выменять. «Аспид, аспид попущенный», – терпеливо твердила деревня, словно само слово «аспид» было картинкой и даже фотографией, которую они протягивали любопытствующему. Рост, вес, возраст, цвет глаз и волос, особые приметы – предполагалось, что всё в ней заключено, и чего же больше? Такие уточнения, как «тёмный» или «блондин», «молодой» или «в возрасте», только извращали смысл, как пририсованные на фото усы.

Игнатка зашёл с другой стороны, но опять неправильной, и как описание мужиков было для нас нечитаемо лаконичным, так он погубил портрет поэтическими излишествами, в завитках и штриховке которых стали неразличимы черты модели. Собственно говоря, это был портрет души, та аллегория, которую никак не соотнести с реальными ушами и носом. И мы слушали, мало желая знать, как выглядит душа убийцы, недоумевая и пытаясь увидеть там, где нам предлагали понимать. Молодой устал позже всех. Наконец и он сдался и задал новый вопрос:

– Куда он мог пойти?

– А куда захочет, – сказал Нил. – Господь по земле, окаянный сквозь землю. Пойдёт откуда пришёл, или дальше понесёт нелёгкая. Может, и сюда вернётся, да, Иосиф?

– Пусть возвращается, Нил. Я ему руки оборву, по оврагам поразброшу.

– Как же так, – сказал Фиговидец, – вы ведь монахи. Разве вам можно людям руки рвать и по оврагам разбрасывать?

– А ты думал?

– Я думал, Бог кротких любит.

– И дураков, – с гоготом добавил Молодой.

– Бог любит всех. Нет надобности нарочно из себя дурака делать, чтоб к Нему подлеститься.

– И смирен пень, – сказал Нил весело, – да что в нём.

Братчики предложили похоронить нашего покойника, и Молодой сказал «нет». («Он его что, всегда теперь с собой возить будет?» – в ужасе спросил Муха.) Все в экспедиции изнывали от страха и любопытства, но никто не отважился задавать вопросы.

В скиту жили мирно, хотя Иосиф прилагал все усилия для исправления ситуации. Сперва я решил, что он из тех людей с тяжёлым, нетерпимым характером, которые и сами мучаются не меньше, чем мучают других. Но оказалось: всё полновесное, дорогое, могущее утянуть на дно – честолюбие, гордость, властная хватка – в его характере компенсировалось весельем духа, с которым он жил и сокрушал оппозицию.

Он был из тех, кто, за какое бы строительство ни взялся – храм, дом, – выстроит ощетинившуюся пушками крепость, в стенах которой, однако, найдётся место храмам, домам, огородам, зерну и корнеплодам в закромах, рукописям и книгам в навощённом шкафчике, баням, больницам, школам, юродивому на паперти – и даже философии неоплатоников, – но горе тому, кто осмелится вынести свою избушку и три худых кастрюли за ограду!

Растоптав и вернув на истинный путь, он тут же прощал. Говорил и чувствовал: «Не держу зла», – и отступники, сами как прах над прахом своих упований, не находили сил плюнуть в эту всеведущую улыбку.

Человек сильной и неглубокой души, он выстроил себя на громадном презрении ко всему, что лежало за пределами его кругозора: вовсе не узкого, но бесповоротно очерченного. Посторонние, такие как мы, могли рассчитывать на его помощь и даже вежливость именно потому, что оставались ему безразличны, но своих, тех, за кого он самовольно отвечал перед Богом и совестью, Иосиф изломал и покалечил настолько, что они забыли о временах, когда были целы.

Нил как-то умел с этим справляться, но он раз и навсегда сказал себе «не лезь» – и в итоге отучился соваться не только в чужие дела, но даже в собственные. Его ничто не возмущало, он ко всему благоволил, в его лексиконе слова для выражения чувств встречались редко и звучали терминами – то ли медицинскими, то ли из курса физики. Вот Иосиф – в том всё было густое: волосы, голос, запах, – а Нил весь был какой-то эфирный, летучий – совершенно неуловимый. «Ложь, – сказал он мне, – это то, что утекает сквозь пальцы. А правда – твёрдая. Её всегда можно вытащить наружу». Не про себя ли он говорил?

Трое остальных братчиков лавировали как могли между пассионарностью одного и святостью другого. Поскольку они были младше, глупее, невиннее, спокойнее и проще, им удавалось ускользать – и не только не чувствовать себя несчастными, но даже от души забавляться. Они любили в простоте и не отделяли любви от её тягот. Счастье и благодарность вконец измученного человека, свалившего наконец бремя ответственности на более крепкие плечи, в любом случае не позволили бы им рефлексировать.

Они жили в сущности крестьянской, но только более дисциплинированной и осознанной жизнью. Эта дисциплинированность, кстати, выявляла и подчёркивала свойственную жизни на земле жестокость – такую же спокойную, как земля, и такую же неотменяемую. Войдя в круговорот насилия, не видишь причин выходить из него по доброй воле. Он слишком затягивает, слишком неустранимым представляется при взгляде изнутри – не говоря уже о том, что слишком многим импонирует присущая ему рациональность.

Совершённая Фиговидцем ошибка заключалась в том, что он вознамерился посмотреть на этот механизм вблизи, но не участвуя, и когда Иосиф принял решение забить какую-то давно хворавшую корову, пошёл с ним со своей тетрадочкой. После этого он остаток дня блевал при попытке поесть – даже от каши, – а на мясо не мог смотреть до конца месяца.

– Я не понимаю, – сказал я. – Ты что, этого не знал? Не знал, откуда берётся говядина?

– Подумаешь, знал! Я же не видел!

– Добро пожаловать.

Фарисей так явно, непристойно страдал, что утешать его никому не хотелось. Лишь вечером, когда братчики пришли с дарами к нашему огоньку, Иосиф на свой лад – так сказать, елеем собственного рецепта – попробовал умягчить возмущённую фарисейскую душу.

– Дурью маешься, Божья тварь, – сказал он. – Кобенящийся дух в тебе играет. Не хочешь жить, не хочешь в глаза смотреть, не хочешь ни за что отвечать. Зазря тебе это дадено? – Он широко повёл рукой. – Или, скажешь, вообще не тебе, а дяде Пете? На фу-фу пролететь решил? Пылинкой и мотылёчком?

Фиговидец посмотрел на него и отвернулся.

– Подожди, Иосиф, нельзя так, – сказал Нил. – Ты уж совсем его… как комара малярийного… – Он дотянулся и ласково похлопал Фиговидца по щеке. – Давай, любимиче, я тебе по-простому объясню, как ты привык. Судьба всего мира – участвовать сообща во зле и страдать от него. Моё страдание в силу всеединства бытия есть страдание за общий грех, грех как таковой.

– Это же какой именно?

– Грех жизни.

Фиговидец покраснел.

– Нил, твёрд ли ты в ваших собственных догматах? – Он произнёс «догмат». – Разве жизнь дал не Бог?

– Ну, как дал, так и взял.

– Ненавижу, – прошипел Фиговидец.

– Да, Божья тварь, – сказал Иосиф, – крепко тебя стукнуло проблемой теодицеи.

– Ничего подобного. Здесь нет проблемы. Я имею в виду, нет предмета для философских спекуляций. Если принимается на веру благость Бога, то и всё остальное, включая проблему теодицеи, принимается на веру. А если нет… Ну, ответа-то всего три, и каждый хуже горькой редьки.

– Ну-ка?

– Либо всеблагой и всемогущий Бог подвергает всякую живую тварь незаслуженным и бессмысленным страданиям, имея в виду недоступные нашему разуму цели, либо всеблагой и всемогущий вовсе не всеблагой, либо он не всемогущ.

– Есть четвёртое, – сказал Иосиф.

– Ну-ка?

– Не бывает незаслуженного страдания.

– Даже у этой коровы?

– Мало ли кем эта корова была в прошлой жизни.

– Всё, понял. Теперь будете объяснять про правомерное место зла в этом вашем всеединстве. Вы что, манихеи?

– Иосиф! – сказал Нил. – Покажи ему, ты не манихей, часом?

– Нил! – сказал Иосиф. – Я вот покажу… в перстах загогулину…

Они заржали, а когда успокоились, Нил выдал:

– Зла не было в плане мироздания. Зло есть некая реальность, не входящая в состав истинно сущего.

– Как такое возможно? – спросил фарисей.

– Не знаю.

– Как-то оно не убеждает.

– Меня тоже, – легко согласился Нил. – Я просто изложил, что есть.

– Но как оно может быть, если никого не убеждает?

– Господи, Твоя воля, до чего мутный парень! – возопил Иосиф. – Кого «никого»? Тебя, что ли? Мироздание, наверное, подрядилось тебя «убеждать» или «не убеждать»! Мирозданию больше делать нечего! С утра не пожрёт, не посрёт, а уже «убеждает»! Умников, пальцем деланных!

– Ладно тебе, Иосиф, – сказал Нил. – У мироздания есть свои обязанности.

– Нет, Нил, – сказал Иосиф. – Это вопрос принципиальный.

– Пусть я мотылёк и малярийный комар, – сказал Фиговидец. – Пусть я весь на фу-фу. Да пусть даже я самый хитрожопый, как мне тут указали! Но я не буду. Не хочу и не буду. НИ ЗА ЧТО.

– Чего ты не будешь?

– Того самого, – сказал Фиговидец.

Пока экспедиция отдыхала и набиралась сил, я бродил по лагерю, пытаясь выяснить, кто же задался целью меня обворовать. Мечтать об этом мог любой, решиться – никто. Поскольку не было смысла расспрашивать, я рассматривал: лица, движения рук. Дроля сидел у палатки. Люди Молодого играли в снежки. Гвардейцы чинили свою сбрую.