Scanned Document - Джеймс Твайнинг

— Ты знаешь, кто это говорит. Только не вешай трубку. Мне нужна от тебя услуга. А потом я исчезну. На этот раз навсегда. Обещаю.

Глава 20

Верити всегда завтракала за одним и тем же столиком. В дальнем левом углу под навесом, за бамбуковыми жалюзи. Достаточно близко к выходу, на случай если придет кто из знакомых, и в то же время достаточно укромно.

— Доброе утро, мисс Брюс, — приветствовал ее метрдотель Филипп с таким вычурным французским акцентом, что у нее закралось подозрение, уж не репетирует ли он его дома перед зеркалом. — Вот, пожалуйста, ваши газеты.

Он положил перед ней сложенные аккуратной стопочкой номера «Вашингтон пост» и «Файнэншл таймс», еще теплые, чуть ли не с печатной машины. Политика и деньги. Шестерни и смазка, вращающие карусель жизни даже в условиях нынешнего экономического кризиса.

— А ваш гость уже здесь.

Она сдвинула на макушку солнечные очки и бросила строгий взгляд на один из столиков. Там сидел Эрл Фолкс и с отсутствующим видом крутил пальцем мобильник на скатерти.

— Он сначала хотел занять ваше место, — возмущенным шепотом доложил Филипп. — Но я, конечно, его пересадил.

Фолксу недавно перевалило за пятьдесят, но он по-прежнему поражал патрицианской величавостью с легким налетом высокомерия. Статичный взгляд глубоко посаженных темных глаз, благородный овал лица, орлиный нос, серебристая седина, зачесанная назад. На нем были темно-синий льняной костюм, белый батник от Шарве, запонки «Картье» и его коронный галстук-бабочка.

— Верити! Ты, как всегда, бесподобна!

Улыбаясь, он поднялся, чтобы поздороваться с ней, при этом опирался на зонтик, служивший ему тростью после автомобильной аварии, случившейся несколько лет назад. Продолжая дуться, Верити не ответила и села, метрдотель расстелил салфетку у нее на коленях.

— Мюсли с обезжиренным йогуртом? — спросил он, хотя по интонациям было ясно, что ответ ему заранее известен.

— Да, Филипп, пожалуйста.

— Минеральная вода и свежезаваренный чай?

— С лимоном.

— Разумеется. А для месье? — Он повернулся к Фолксу, который, уже пересев, наблюдал за этим ритуальным словесным обменом с кривой усмешкой.

— Хорошо зажаренный тост. Черный кофе.

— Очень хорошо. — Метрдотель, пятясь задом, щелкнул пальцами одному из официантов, чтобы тот бежал на кухню.

Верити достала из сумочки серебряный портсигар авторской работы с гравировкой в виде цветочного узора и, осторожно открыв его, высыпала на пустую тарелку штук тридцать разных таблеточек. Они лежали, словно горка камешков, — всевозможные витамины и пищевые растительные добавки, разных цветов, размеров и формы.

— Верити, дорогая, ты угробишь себя, так занимаясь своим здоровьем, — сказал Фолкс, когда им принесли напитки.

Он был сыном лавочника из Балтимора, если верить завистникам и злопыхателям, которых Эрл за свою жизнь накопил немало. Но наружность и манеры никоим образом не выдавали его происхождения — напротив, благодаря четкой дикции, краткой манере выражаться и нарочитому употреблению англицизмов он напоминал Верити персонажа из романов Эдит Уортон. Только вот напрасно он не имел привычки курить — серебряная зажигалка «Данхилл» и сигарета «Собрание» весьма элегантно смотрелась бы в его тонких пальцах.

— Я имею в виду твои утренние пробежки. Во сколько тебя сегодня поднял твой тренер? В пять? В шесть? Это же никуда не годится, только торгаши встают в такую рань.

— Я пока не передумала, Эрл, и с тобой не разговариваю, — ответила она, сосредоточенно наблюдая за тем, как официант наливает ей чай и кладет туда ломтик лимона.

— Но ведь встретиться предложила ты. А я вообще-то собирался на Карибы, уже паковал вещи.

На это она ничего не ответила, только почувствовала в глубине души острый укол зависти. Фолкс, казалось, безовсяких усилий плыл по течению, несущему привыкших роскошествовать супербогачей в их извечное кругосветное плавание — в феврале он балдеет в Гштааде, в марте нежится на Багамах, в апреле оздоравливается в клинике «Ла Прери» в Монтре, в июне у него Лондон, лето он проводит в Италии, зимой мчится на распродажи в Нью-Йорк, а потом ему надо немного отдохнуть, прежде чем эта карусель завертится снова.

Верити принялась раскладывать таблетки в определенном порядке, в каком она привыкла их принимать, хотя давно уже не помнила, каким принципом руководствовалась, когда этот порядок заводила. Разложив снадобья как полагается, она принялась молча глотать их, запивая водой и вскидывая голову.

— Ну все, ты победила! — сказал Фолкс, картинно вскинув вверх руки в знак признания своего поражения. — Ну что мне сделать, скажи? Извиниться? Облачиться во власяницу или проползти на коленях по виа Долороса?

— Всего этого было бы мало. — Она гневно сверкнула на него глазами.

— Даже если бы я принес дары? — Он развернул салфетку и показал ей три фрагмента античной вазы, аккуратно разложенные так, чтобы было видно: они идеально подходят друг другу. — Вот, для твоей коллекции. Последние недостающие фрагменты чашевидного кратера Финтиаса. — Он улыбнулся. — В нашей профессии терпение не добродетель, а жизненная необходимость.

— A-а, те самые фрагменты, за которые, если мне не изменяет память, ты запрашивал сто тысяч в прошлом году, — ядовито подметила Верити. — Что это ты — расщедрился или вину хочешь загладить?

— Имей я совесть, я бы не смог заниматься этим бизнесом, — с улыбкой сказал он, хотя по тону чувствовалось, что в словах его была только доля шутки. — Давай назовем это примирительным подношением.

— Ты хотя бы понимаешь, в какую неловкую ситуацию меня поставил?

— А по-моему, у тебя нет ни малейших оснований испытывать в чем-либо неловкость.

— Ты расскажи это Тьерри Норману и сэру Джону Сайксу. Они считают, что я заплатила тебе десять миллионов долларов за предмет, которому мягкое название «аномальный», а если пожестче, то «pastiche»[8].

— Пастиш? — возмутился Фолкс. — А про результаты лабораторного анализа ты им говорила? Они хоть знают, что подделать такое окаменение невозможно?

— Когда дошло до этих объяснений, меня уже никто не слушал.

— То есть не хотели слушать, — поправил он. — Верити, дорогая, неужели ты не видишь, что они просто завидуют? Завидуют твоему успеху. Завидуют, потому что от них во время кризиса разбежались все дарители, а ваш музей эта благодать не покинула. Шутка ли сказать — на три миллиарда долларов пожертвований!

— Знаешь, мне иногда кажется, что это не благодать, а форменное проклятие, — угрюмо заметила Верити. — Знаешь, сколько налогов мы с них платим? Сто двадцать семь миллионов долларов в год! А возни сколько, знаешь?

— Не знаю, могу только догадываться. — Фолкс сочувственно покачал головой. — Вот потому-то я и считаю этого куроса весьма умным приобретением. Неужели ты думаешь, Метрополитен не подсуетился бы, будь у него хотя бы половина такого шанса? Просто ты опередила их.

— Вообще-то да, у Вивьен Фойл тесные связи с Метом, — согласилась Верити, вспомнив, как знаменитая искусствоведша буквально добила ее, повернув ножичек в ране. — А ведь она всегда не любила меня.

— И проблема вовсе не в этом куросе, — продолжал гнуть свое Фолкс сладким баритоном телевизионного проповедника. — Проблема в нежелании людей принять другую точку зрения, согласиться с тем, что старые каноны подкачали и требуют пересмотра. Да они спасибо тебе должны сказать за то, что ты раскрыла им глаза, просветила их, так сказать, расширила их кругозор. А они, неблагодарные, все норовят укусить тебя побольнее, опорочить — как в свое время церковь поступила с Галилеем.

Верити согласно кивала — ей очень нравилось видеть себя в образе академического революционера-новатора, бунтаря-одиночки, которому «старая гвардия» во что бы то ни стало пыталась заткнуть рот. Жаль только, что записаться в мученицы она не могла — ни время не позволяло, ни характер, ни образ жизни.

— Тут я с тобой согласна. Если бы я этого не сделала, то курос сейчас ехал бы в Женеву. Но какой моральный урон они мне нанесли! Как теперь отмоешься? Даже если они не правы, на то, чтобы признать это, им понадобятся годы. А пока директор избегает смотреть мне в глаза, попечители требуют повторного анализа, «Нью-Йорк таймс» грозится публикацией к выходным. Так вот я и думаю: а вдруг выявится что-нибудь еще?

— А что может выявиться? — В голосе Фолкса появились жесткие нотки. — Разве что кто-то откроет рот и начнет говорить? Но ведь никто не собирается открывать рот и говорить, правда же, Верити?

Прозвучало это в форме вопроса, но по сути являлось откровенной инструкцией. А то и предупреждением.