До последней капли крови - Збигнев Сафьян

— А что будет с нами? — вдруг спросила она, когда он подал ей сигарету.

— Как это что? — удивился Радван, хотя, собственно, никогда не задумывался о будущем. — Будем вместе, ты станешь моей женой, — добавил он и хотел крикнуть: «Это так просто, естественно, обычно, как я мог до сих пор…»

Она засмеялась:

— Просишь моей руки?

— Я должен сделать это официально?

— Не надо шутить. Как ты думаешь, есть на свете место, где мог бы быть наш дом?

— Есть. Это Польша, — сказал Радван.

— И что же мы там будем делать?

Он пожал плечами. Слишком уж далеким, даже нереальным, казалось ему будущее, которое трудно было даже представить себе. Для него существовали только война, Куйбышев, посольство и те и другие поляки, русская зима, лицо охранявшего посольство бойца. Почему он вспомнил это лицо, широкое, монгольского типа, безразличное, почти застывшее? Сколько таких ежедневно гибнет на фронте?!

— Что же мы будем делать? — повторила она свой вопрос.

— Тысячу разных дел! — вдруг воскликнул он. — Работать, обставлять квартиру, воспитывать детей, готовить обед, ходить в кино…

— А самое главное?

— Самое главное — быть вместе.

— Я боюсь, — прошептала она.

— Чего?

— Не знаю. До этого не боялась, а теперь боюсь. Подумала: да разве это зависит от нас? Ни ты, ни я не хотим расставаться друг с другом. От чего ты можешь отказаться ради меня, а я — ради тебя?

Утром, прощаясь, она впервые пригласила его к себе домой. «Познакомишься с моими друзьями и увидишь, как мы тут живем».

Радван тщательно готовился к этому визиту, понимая, какое значение придает ему Аня. Он слегка побаивался: сумеет ли найти общий язык с ее товарищами? И стоит ли вообще встречаться с ними? «Боже мой, — убеждал он самого себя, — ведь мы с Зигмунтом Павликом старые друзья по оружию».

Сложил в кучу подарки, испытывая, правда, чувство стыда, что ему не составило особого труда достать консервы и спиртное. Как они примут их? Может, стоило спросить Аню? Та, конечно, скажет: нет, не надо. Но ведь…

Нечасто попадались ему такие коммунальные квартиры в старых домах Куйбышева. Сначала он шел по длинному, темному коридору, затем остановился на пороге огромной кухни и увидел Зигмунта Павлика в шинели, Аню с покрасневшим лицом и накрывавшую на стол полную, симпатичную русскую женщину. Через некоторое время заметил двух подруг Ани — Янку и Хелену.

Радван сразу понял, что к чему. «Значит, Зигмунт хотел уйти, — подумал он, — не желает даже со мной разговаривать».

Демонстративно поцеловал подошедшую к нему Аню, склонился над рукой воскликнувшей «Ой!» дородной хозяйки дома, поздоровался за руку с Янкой. и Хеленой.

— А ты что, уходишь? — спросил он Зигмунта.

— Нет, только что пришел, — буркнул Павлик.

Стараясь не глядеть Ане в глаза, Радван передал Екатерине Павловне большую коробку.

— Это мне? — удивилась она. — А что в ней? — Ее певучий русский говор показался ему весьма приятным.

— Всякая мелочь, — сказал он.

Это была действительно мелочь, которую, однако, не часто можно было увидеть в то время: ветчина, сухая колбаса, шоколад, кофе, сгущенное молоко, сахар, ну и, конечно, виски. Екатерина Павловна осторожно выкладывала продукты на стол, поглядывая то на Зигмунта и Аню, то на Янку и Хелену, не зная, что делать с таким богатством. Принять? Или гордо отказаться? Но разве можно от всего от этого отказаться? Все молчали, и она сама приняла решение.

— Это отдадим детям, — сказала она, складывая в коробку большую часть продуктов, — кофе и ветчину — вам, а на стол поставим виски, — с трудом выговорила она это слово.

— Не думаю, что это паек отправляющихся на фронт солдат, — проворчал Павлик.

Радван не ответил. Он решил не реагировать на недружелюбное к себе отношение, не сводя, однако, глаз с Ани, чувствуя на себе и ее взгляд, — они впервые оказались на людях вместе. Екатерина Павловна пригласила всех к столу. Аня сказала: «Садись со мной рядом», и он увидел, как она покраснела, когда назвала его по имени. Зигмунт разлил виски по стаканам, разложил по тарелкам картошку. Выпили, затем опять налили… Радван, обычно застенчивый и неразговорчивый, вдруг почувствовал, что говорит слишком много. Ведь он был не из их среды, но они слушали его, Янка или Хелена иногда прерывали, задавая вопросы. А он рассказывал им о Коеткидане и французской кампании, о воздушных боях над Лондоном, о пребывании в Соединенных Штатах Америки и, конечно, о Верховном, сумевшем развязать самый трудный для Польши гордиев узел. Едва он произнес: «Это была торжественная минута, когда Сикорский выступал перед стоявшей на морозе Пятой дивизией», — наступила тишина.

— Вы, пан, — произнесла Хелена, подчеркивая слово «пан», — влюблены в Верховного. Это неплохо. — Голос у нее был хрипловатый, насмешливый.

Радван не уловил иронии, с какой это было сказано. Он боялся вести разговоры о политике, и ему показалось, что этой темы он и не касается, а рассказывает лишь о себе, чтобы представиться. Может, как раз на это и рассчитывала Аня? Но алкоголь уже ударил в голову. Екатерина Павловна запела неизвестную ему русскую песню, и ее грустную мелодию нетрудно было запомнить. Янка подхватила припев: «Уходили комсомольцы на гражданскую войну», затем пели «Эх, путь-дорога…» и другие песни. Он хотел затянуть песню, которую распевали в Кэткидане: ему вдруг показалось неуместным сидеть среди друзей своей девушки, рассказывать о Сикорском и слушать их русские песни. Отыскав руку Ани, прикрыл ее своей ладонью и почувствовал на себе взгляд Зигмунта. Екатерина Павловна стала рассказывать о гражданской войне. Радван понимал не все — только то, что был страшный голод, люди умирали, как мухи, а она с мужем и маленьким сыном мотались с одного фронта на другой, скитаясь по крестьянским хатам, где придется…

Поручник не обмолвился пока с Зигмунтом ни единым словом, они только чокались. Павлик опять наполнил стаканы, алкоголь, видимо, ударил и ему в голову, и его потянуло на разговор.

— Не в тебе дело, — неожиданно произнес он. — При чем тут ты! В сентябре тридцать девятого ты был не хуже других. Я не люблю вас, — повысил он голос, и Стефан почувствовал, как сжались пальцы Ани. — Вы всегда были и являетесь… — Павлик старался подыскать подходящее слово, — бичом Золотарника…

— Жеромского [37] вспомнил, — тихо произнес Радван. — Ведь вы же не любите Жеромского. Но Барыка шел на Бельведер, а мы в Сентябре шли вместе на немцев…

— Тогда действительно все перемешалось, — сказал Зигмунт, — но кто несет ответственность за поражение? Вы, ваши правительства!

Радван вдруг разразился смехом; Аня убрала свою руку из его ладони.

— Наши?! Мои?! — воскликнул он. — Это не имеет никакого значения, мы оба служили в той же самой армии. Ты хочешь сказать, что я виноват больше, чем он? А кто это может определить? Только история может выяснить, кто был виноват: Рыдз, Бек, французы, англичане…

— Ничего ты не понимаешь! — Павлик махнул рукой и разлил по стаканам остатки виски. — Ничего ты не понимаешь, — повторил он, — не умеешь думать с классовых позиций. Да что говорить! Ты просто буржуазный офицерик.

— Я польский офицер. — Радван сказал это громче обычного. — Ты…

— Ребята, ребята!.. — вмешалась Янка. Он не думал, что она прислушивается к их разговору. — Давайте не повышать голос.

— Ладно, — внезапно успокоившись, прошептал Павлик.

— Мой отец, — сказала Екатерина Павловна, — служил сперва у белых. Ну и что из этого? А потом дрался с Деникиным, с белополяками.

— Его отец, — произнес Павлик, — и был белополяком.

— Зигмунт! — воскликнула Аня. Стефану показалось, что она вот-вот расплачется. — Какое это имеет теперь значение? Кому нужен этот разговор? Ты, правда, считаешь, — обратилась она к брату, — что вы со Стефаном такие разные и настолько далеки друг от друга?

— А ты как думаешь?

— Это только кажется… — вспыхнула Аня.

— Кажется? — вмешалась Хелена. — Поживем — увидим.

— Почему, — спросил Стефан, — мне не мешают взгляды Ани, а мои вам мешают?

— Дело не во взглядах, — произнесла Янка, — у вас разные судьбы.

— Разные? Мы стремимся к одному и тому же. — Стефан вдруг повернулся к Павлику, опустившему голову на руки и глядевшему на пустой стакан. — Ты бы хотел вернуться во Львов? — спросил он.

— Да, — машинально ответил Павлик. Но тут же спохватился: — Как это так? А украинцы? Захотят ли они нас? — Это прозвучало не очень убедительно.

Аня молчала. Радван, потягивая опротивевшее ему виски, задавал себе один и тот же вопрос: разочаровалась она в нем или нет? Как она отнеслась к этому вечеру и его разговору с Зигмунтом?

В толпе гостей из «Принстон-клуба» в Нью-Йорке Рашеньский почувствовал себя одиноким. Генерал Сикорский выходил в это время из зала, а Рашеньский выискивал среди тузов польской эмиграции и американских деятелей хоть одно знакомое лицо — не из тех, кто приехал с Сикорским из Лондона, а кого-нибудь из местных, кто бы смог помочь ему понять этот город, показавшийся ему каким-то странным по сравнению с другими городами, какие ему приходилось видеть на своем веку.