Дочь философа Шпета в фильме Елены Якович. Полная версия воспоминаний Марины Густавовны Шторх - Елена Якович

А в середине лета приехал Андрей Белый с женой. Забыла, как ее звали. Ну, такая уже его поздняя жена. Очень за ним ухаживала! То принесет ему панамку, то скажет: «Хватит тебе сидеть на солнце». Белый был уже немолод, сильно болел зимой или предшествующим годом, поэтому с ним были как-то осторожны. Есть такие смешные коктебельские фотографии: Андрей Белый возле волошинского дома в белой панаме. Его только, конечно, никто не называл Белый. Его называли подлинным именем – Борис Николаевич Бугаев. Меня ему представили как дочь Шпета, и он стал со мной разговаривать. Он жил прямо над нами, на втором этаже. Так что иногда открывалось окно, оттуда кто-то высовывался, потом он спускался, сидел возле дома. И он не ходил на пляж, а именно сидел здесь из-за боязни солнца.

Потом я прочла, что он умер на руках жены от инсульта – и все-таки вследствие солнечного удара, случившегося с ним тем летом в Коктебеле, и что он сам предсказал свою смерть еще в 1907 году:

Золотому блеску верил,А умер от солнечных стрел.Думой века измерил,А жизнь прожить не сумел.

Белый писал о папе еще в «Воспоминаниях о Блоке»:

Незаметно сближался я с Г.Г. Шпеттом, наиболее бойким и всесторонним среди тогдашних философов (из молодых), посещавших философский кружок молодежи у Морозовой на Смоленском бульваре…

И потом все тридцатые годы выходили воспоминания Белого том за томом: «На рубеже двух столетий», «Начало века»… А третий том «Между двух революций» появился уже после нашей коктебельской поездки. Мне сказали, что там довольно много о папе. Это место я, конечно, прочла раньше, чем всю трилогию:

Передо мной возникает лицо Густава Густавовича: круглое, безбородое и безусое, принадлежащее – кому? Юноше иль – старику? Гладкое – как полированный шар из карельской березы; эй, берегись: шибанет тебя шар! Как по кеглям ударит!..

В своих выступлениях он собственной позиции не развертывал вовсе; он ограничивался протыканием парадных фраков иных позиций: рапирою Юма; когда его просили высказать свое «credo», он переходил к бутылке вина; и развертывал перед нами свой вкус, свою тонкость; он и нас понимал, как никто; и, как никто, отрицал в нас философов, утверждая: философы мы, когда пишем стихи; а когда философствуем, то питаемся крошками чужих кухней; мои философские выступления он считал игрой в прятки (сел за куст, а – виден отвсюду) …

И шутливо грозил, если еще раз приду я во фрейбургском «фраке», то он при всех разорвет на мне этот фрак, чтобы под ним обнаружить колпак «сумасшедшего», из стихотворения моего, которое он любил:

Тихо падает на пол из рук

Сумасшедший колпак…

Никто из философов не дружил с нами так, как он; и никто не держался с такой опаской по отношению к нам: в академических выступлениях.

Хитрой, талантливой, увертливой и пленительной «бестией» завелся этот Шпетт среди нас, средь философов… Его академическая карьера взлетала… Шпетт виделся всюду…

«Не люблю я деревни, – говаривал он. – Там нет ресторанов; ведут тебя в поле; нет пепельниц; некуда стряхнуть пепел»…

…Раз, возвращаясь со мной на извозчике в три часа ночи по опустевшим улицам, он, вдруг выскочив из пролетки, подкравшись, как кошка, к старому городовику, выхватил из его кобуры револьвер (в эти годы полиция была вооружена) и шутливо стал угрожать ему им, напугав старика; после же вернул ему револьвер с рублем; хорошо, что попал он на безобидного городового, обрадовавшегося рублю; незадолго до этого за шутки подобного рода платили жизнью.

Мне помнится, Андрей Белый умер в январе тридцать четвертого. Среди зимы, это точно. И я пошла с папой на панихиду. Редко, чтобы я куда-то с папой вдвоем ходила, это для меня уже было событие. Прощались с Андреем Белым на Поварской, в каком-то помещении Союза писателей. Там где-то в коридоре папа сказал мне: «Вот это Пастернак». Они пожали друг другу руки, папа представил меня Борису Леонидовичу: «Это моя дочь, познакомьтесь». А я уже о Пастернаке к тому времени очень много слышала от сестры Маргариты и ее мужа Константина Михайловича Поливанова. Они прямо бредили Пастернаком, цитировали его без конца… Народу было полно, ходили взад-вперед, потом всех собрали в какой-то комнате около гроба.

Говорили, что там был и Мандельштам, но я его не видела, потому что, к сожалению, очень быстро ушла. Накануне пыталась отпроситься в школе: «Завтра похороны Белого», а завуч мне сказала: «Пойти ты можешь, но должна обязательно вернуться к пяти часам на занятия». И я сделала такую глупость, что послушалась, могла ведь прогулять…

Когда я вечером пришла домой, папа сказал: «Как жалко, что тебе пришлось уйти, потому что Пастернак так хорошо, так интересно выступал!» Там ведь был и Горький, но этот меня как-то не волновал. Пастернак и Пильняк – наиболее известные в нашем доме имена. И так совпало, что они вдвоем написали Андрею Белому некролог, который тогда печатали в «Известиях».

Одно время Борис Пильняк часто приходил к папе. Худенький, подвижный, рыжеватый. Помню, как он с нами сидел за столом, обедал. Он только что вернулся из Америки, куда его отпустил Сталин перед тем, как посадить и уничтожить. И разговор зашел о том, что из Америки он привез машину и сам ею управляет. Он предложил: если хотите, могу повозить вас по городу. И действительно, наутро приехал сам Пильняк, катал нас с мамой по Москве.

Потом Пильняк сказал, что есть сейчас такая хорошая вещь за границей, как пылесосы, и что это особенно удобно для книг. И они с папой условились, что он принесет этот пылесос, чтобы почистить библиотеку. Папа был всегда ограничен в деньгах, и у него было очень много книг, что называется, «без переплета», они вбирали в себя всю пыль. И дальше мы этим пылесосом от Пильняка неделю работали, чистили папину библиотеку.

11

Из впечатлений детства ярко запомнилось Поленово. Именно там мне удалось не по рассказам почувствовать, что такое русская усадьба. Хотя имения у всех отняли, разграбили и сожгли, но Поленову как художнику – редчайший, если не единственный случай – все-таки оставили. Конечно, тогда это место в Тульской губернии, где мне удалось побывать в последний год жизни самого Василия Дмитриевича, называлось иначе – усадьба Борок близ деревни Бёхово. Но Поленово будет привычнее. Итак, мы прожили в Поленове два лета подряд – в двадцать седьмом и двадцать восьмом годах. Туда мы впервые попали через бабушкиных близких друзей Якунчиковых. Жена Поленова – урожденная Якунчикова. Сама она тоже художница. И вот мы узнали, что Поленовы сдают комнаты и можно у них пожить. Такой вот «Вишневый сад». Причем «с улицы» они не сдавали, а только через знакомых, друзей или родных. Поэтому летом в Поленове бывала сплошь не просто интеллигенция, а люди театральные, художники, певцы, музыканты… Кто-то искусствовед, кто-то лингвист, такая публика. В общем, элитная интеллигенция.