Тангейзер - Юрий Никитин

– Ну почему же? – возразил Вальтер. – Я слышал, Коран как раз и занимается бытом. Там в первой же суре сказано что-то типа того, что Аллах ничего не делает для себя, а все только для людей.

Константин отмахнулся.

– Ну, это сказано для того, чтобы упредить подковырку, которой колют в глаза нашим священникам: если Творец всемогущ, может ли создать такой камень, который не мог бы поднять?.. Коран писался на шесть столетий позже, учел все ошибки и подводные камни…

Тангейзер поглядывал на местных с немым удивлением. Мужчины в самом деле все в теплых одеждах, а сверху еще и аба, тяжелая и длинная рубаха из шерсти, а на головах платки из плотной материи, что распущены по плечам и падают на спину. На голове толстый жгут, смысла в нем Тангейзер не увидел, зато женщины одеты проще и беднее, а еще, в отличие от мужчин, все босые.

Он помнил, что император еще в Южной Италии запретил войны между местными лордами и постройку замков, установил для всего населения страны единый королевский суд, лишил города самоуправления, создал сильный флот, заменил армии лордов постоянным войском из наемников-сарацин.

И сейчас эти сарацины, все еще пугающие своим обликом, едут в центре рыцарского войска, подчиненные только самому Фридриху, в то время как остальные рыцарские отряды могут в любой момент повернуть обратно, если так вот изволят.

И все-таки за время похода от сарацин нахватались многих арабских слов, некоторые уже могут с ними общаться, хотя практически все сарацины императорской гвардии говорят на итальянском, а многие и на немецком.

Тангейзер тоже частенько подсаживался к их костру, слушал их песни, сам играл и пел, вынуждая их подпевать, смешно и неумело, что вызывало общий хохот. Затем он пел с ними их дикие сарацинские песни, резкие и в то же время странно чувственные, вызывающие отклик в его холодной германской душе.

Во время коротких отдыхов у костра он успевал вытаскивать лютню, перебирая струны, подбирал слова и звуки, улавливая новые образы, навеянные этой жаркой страной, ее людьми и той страстностью, что разлита в воздухе.

А потом снова седло, хмурый Райнмар сзади, пыльная дорога, что медленно и ровно идет вверх, из-за чего трава по обе стороны становится совсем не такая сочная и роскошная, что внизу, земля не только суше, но и каменистее. По обе стороны поднимаются черные скалы, иногда вырастают прямо на дороге, и та пугливо огибает их, и так приходится делать все чаще.

Тангейзер озирал окрестности с душевным щемом и волнением, часто угадывая на вершинах пологих гор останки древних крепостей, что явно существовали еще до прихода иудеев. Перестали встречаться стада коров, только козы, что могут карабкаться по каменистым склонам, а пищу добывают, выбивая крепкими копытами даже глубоко ушедшие в землю корни.

Дорога часто проходит по самому краю пропастей, он со сладким ужасом всматривался в темные бездны: те ли это, о которых так прочувственно говорится в Ветхом Завете?

Простучали копыта коня Вальтера, он подъехал с тем же довольным лицом, Тангейзер вообще не видел его недовольным или раздраженным, эпикуреец какой-то, протянул вперед и вправо руку:

– Как тебе это?

Тангейзер покрутил головой.

– Ну…

– Сарацины сказали, – проговорил Вальтер с удовольствием, – что вон та долина весьма знаменательная…

Тангейзер всмотрелся, но долина, на которую указал Вальтер, мрачная и унылая, почти без травы, вся усеянная мелкими и крупными камешками, гладко обкатанными, словно здесь текла большая река и, передвигая их с места на место, сгладила все острые углы.

– Чем же?

– Схваткой юного пастуха Давида, – пояснил Вальтер, – с богатырем из племени филистимлян.

Они уже почти проехали мимо, но Тангейзер все поворачивал голову, потрясенный, что видит места и даже те камни, которые брал Давид, там же сказано: «…выбрал пять гладких камней из ручья и поразил Голиафа», а сейчас там нет не только реки, что округлила те камни, но даже того ручья…

– А откуда сарацины знают?

Вальтер изумился:

– Ты в самом деле, кроме стихов, ничего не знаешь?

– Ну почему же…

– Для сарацин, – пояснил Вальтер, – Ветхий Завет такая же святыня, как и для нас. Сарацины относятся к иудеям, как к родителям, что сделали много хорошего и правильного, но теперь они, сарацины, подхватили этот факел, рассеивающий тьму, потому все должны идти за ними, сарацинами, ибо они, молодые и сильные, нашли верный путь…

Тангейзер проворчал с неприязнью:

– Ну да, нашли…

Вальтер усмехнулся.

– А разве мы к иудеям относимся не так же? Они создали Ветхий Завет, за что большое спасибо, но теперь весь мир должен поклониться Новому, а кто его не признает, тот дурак и… что хуже, враг. Потому мы их тоже заставляем принимать христианство, потому что иудаизм – старый дряхлый ствол, а христианство – молодая цветущая ветвь…

– Как и сарацинство, – буркнул Тангейзер.

– Как и сарацинство, – согласился Вальтер. – Есть дряхлый старый ствол и – две могучие ветви, усеянные цветами и дающие обильные плоды. Потому мы все, уважая иудеев, стараемся убедить их принять новую веру, основанную на их Ветхом Завете. Мы – христианство, сарацины – ислам.

Тангейзер скривил губы.

– Ладно, дорогой друг… Все мы знаем, как стараемся! Так стараемся, что бегут от нас.

– А куда? – спросил Вальтер с интересом. – Мир теперь весь либо христианский, либо исламский. А туда, где нет ни того, ни другого, иудеи и сами не хотят…

Он остановился, провел взглядом по скачущим навстречу и мимо очень богато одетым сарацинским всадникам. Тангейзер тоже насторожился, это явно не «их» сарацины, эти оттуда, куда они двигаются с оружием в руках и гневом в сердцах, дабы освободить Гроб Господень и Святой Город Иерусалим.

Вальтер проводил их недовольным взглядом.

– Ничего не понимаю, – сказал он желчно. – Мы воюем или нет?

– Вроде бы воюем, – ответил Тангейзер, но тоже без уверенности, – но сарацины тоже воюют между собой, а ты же знаешь нашего императора…

– Не знаю, – огрызнулся Вальтер. – И понять не могу! Он что, с кем-то снова заключил союз?

– Не знаю, – ответил Тангейзер честно. – Это политика, а я поэт!

– Я тоже скоро рехнусь тут, – пообещал Вальтер, – и стану поэтом.

И снова пальмы, на которые Константин да и Карл вообще не обращают внимания, только Тангейзер поймал себя на том, что все еще смотрит дикими глазами и подыскивает точные образы и сравнения, чтобы донести ощущение их дивной красоты тем, кто никогда не видел олеандры и померанцы…

Местные сажают на границах своих владений особый вид чертополоха, это толстые, как бочонки, и вытянутые кверху растения с длинными острыми колючками. Цветут они вразнобой, тоже странные и невиданные в Европе, настоящие бурдюки с водой, но пить ее нельзя, горькая, как ора.

Донесся мелодичный перезвон колокольчиков, они подвязаны под шеей головного верблюда, что идет впереди каравана, хотя нет, первым на крохотном ослике едет такой же миниатюрный провожатый, что знает все дороги, постоялые дворы и места для водопоя.

Карл едет равнодушный и спокойный, чем-то похожий на верблюда в надменной невозмутимости, а Тангейзер живо крутил головой, запоминая и старцев с их седыми, но еще густыми и курчавыми волосами, и особенно дивных измаилтянок, грациозно гордых, в таких легких платьях, наброшенных на голое тело, что при каждом движении видишь малейшие изгибы их тел.

Могучее рыцарское войско день за днем двигается железным потоком в глубь Святой земли, нет, казалось, силы, что может остановить. Тангейзер жаждал сражений, ему казалась их сила несокрушимой, хотя знающий Константин пару раз обронил осторожно, что у Ричарда Львиное Сердце была вдесятеро крупнее армия, но и Иерусалим не взял, и всю армию погубил, так что обратно пробирался, как вор, пряча лицо под капюшоном.

Они ехали тесной группой, прикрывая друг друга, все промолчали, только Карл буркнул:

– И что?.. О Ричарде уже песни поют!.. Все героем считают именно его. Вообще наш мир как-то странно вывернут. Вряд ли Господь его задумывал таким. Эх, зря он человечку дал свободу воли…

– Думаешь, – спросил Тангейзер с недоверием, – мы Иерусалим не возьмем?

– Не знаю, – ответил Карл с неохотой. – Вообще-то я императору верю. Но не представляю, как он это сделает.

Константин рыкнул, даже не поворачивая головы:

– Клянусь, я взберусь на стены Иерусалима! Или сложу там голову. Я не вернусь в Германию, как побитая английская собака.

– Император что-то придумает, – прорычал Карл.

Константин фыркнул в шлем, сказал повеселевшим голосом:

– Наш император мне напоминает другого, древнеримского… Был такой, Веспасиан. Тогда императорам по Риму всегда ставили еще при жизни памятники… Пришли к нему и доложили, что сенат решил за общественный счет воздвигнуть ему в центре Рима колоссальную статую, что обойдется в огромную сумму. Веспасиан протянул ладонь и сказал: «Ставьте немедленно, вот постамент».