Визит в абвер - Александр Сердюк

— Откуда же он их сыпал?

— Из рюкзака.

— А лимонку, часом, не высыпал? В такую кипу денег вполне мог гранату спрятать. Почему не обыскали?

— Опасались выдать себя, мог язык подвести. Оружие Опара отобрал с помощью жестов, а тут не рискнул. Француз он у нас.

Борцов поднялся, сделал несколько шагов вдоль палатки, мягко ступая. Пол был притрушен свежескошенной травой с полынью. Тишину не нарушал даже шум деревьев, подступавших к самой палатке. Ничто не мешало думать.

Докопаться надо было до самой сути. «Нет, на их пути, — предположил Павел Николаевич, — встретилось не только корневище. Была и другая зацепка. Черт, конечно, сыграл свою роль, но не главную. Была причина посерьезнее. Неужели масла в огонь подлил Корнеев? С произношением-то у него идеально, а вот не брякнул ли чего лишнего?»

— Капитан, вас не настораживает одна деталь? — обратился Борцов к начальнику заставы, советуясь. — Почему для побега курьер выбрал самый неподходящий момент? Он конечно же предполагал, что за палатками могут стоять часовые, и тем не менее решился. Как тот картежник, сыгравший ва-банк… Почему окончательное решение принял только в палатке. Не было ли у него разговора с сержантом? Вам что-нибудь известно?

— Сержант, помнится, докладывал… Действительно, разговор был. Царьков настаивал, чтобы ему разрешили вручить пакет гауптману. Так сказать, лично, из рук в руки. На худой конец его адъютанту. Ну, тут Корнеев и нашелся.

— То есть?

— Выдал себя за адъютанта.

— Ах, вот оно что! — воскликнул Борцов, осененный внезапной догадкой. — Вот, оказывается, где собака зарыта.

— О чем вы? — выжидательно насторожился Самородов.

— Да все о том же… Во-первых, своего адъютанта гауптман конвоиром не послал бы. А во-вторых, и это тоже похоже на правду, настоящего адъютанта курьер знает в лицо. То есть, не то чтобы лично знаком с ним, что в общем-то не исключено, а просто ему показали фото, и не однажды. Такую процедуру майор Баркель практикует, сам видел. Тем более что зрительная память у его агентов зверская…

— До чего ж они ушлы, эти абверовцы. Ушлы и коварны, — вспомнил и о своих наблюдениях Самородов. — Кажется, ждешь от него всего — от каждого шага, жеста, слова, — а он все-таки и сотворит что-нибудь этакое, необычное. Приходится продумывать все заранее. Коль нет разумной заготовки — лучше помолчи. Вот и нарвался сержант Корнеев со своим экспериментом, подбросили ему адъютанта.

— Из уроков делайте выводы. Действия конвоя обсудите со всем личным составом. Как плюсы, так и минусы, — посоветовал Борцов. — А курьера доставьте ко мне, погляжу, насколько он соответствует своей кличке.

Курьера Царькова ввели в палатку с заломленными за спину и связанными брючным ремнем руками. Пограничники, наученные горьким опытом, больше не рисковали. Перед подполковником он предстал мрачнее тучи. Черные, под низкими и такими же черными бровями глаза бегали, ни на чем не останавливаясь.

Начинать разговор Борцов не торопился: хотелось хотя бы из любопытства разглядеть молодого человека, когда-то бывшего своим, русским. Низкий, весь в прыщах, лоб, жесткие волосы, стрижен коротко, уши слишком оттопырены. Сложен крепко, ладно. Офицерская гимнастерка плотно облегла широкие плечи. Кажется, расправь их — и швы не выдержат. Форма сшита будто на заказ, экономно, без запасов. В целом же вид — не придерешься. Оставь на нем погоны со звездочками, да верни портупею — чем не офицер. Уж за лейтенанта-то сошел бы.

— На вопросы отвечать будешь? — без предисловия спросил Борцов.

— Вы — подполковник?

— Тебя разве не учили различать воинские звания? Там, в абвере?

Царьков промолчал.

— Ну так как, будешь отвечать?

— Подполковнику — буду. Разрешите присесть?

— Ничего, постоишь. Ноги у тебя жилистые, бегаешь не хуже орловского рысака. Кто поймал тебя, знаешь?

— Славные советские пограничники.

— Да ты, оказывается, памятлив. Не забыл, что советские пограничники славные.

— Кто ж забудет… Зеленые фуражки и прочее… Только зря они свой мундир на германский сменяли.

— Где видел?

— Ну на том, что стерег меня…

— Значит, знал, от кого убегал? — Борцов посмотрел в упор.

— Это я уже потом смекнул. Когда сцапали…

— А когда подкупал? Там, в палатке?

— Думал, полицай.

— Врешь, Царьков… Или как там тебя… Не логично. Служишь фашистам, а от полицая убегаешь. Зачем? Какой смысл? Свои же!

Царьков притих, молча, в глубокой задумчивости оценивая сложившуюся ситуацию. Он видел, что шансов на спасение у него теперь не осталось. В своей войне, судя по всему, он потерпел жестокое поражение. Чего боялся, на то и нарвался. Сумели же подстроить ловушку. Если природная изворотливость не поможет, тогда все. Хозяева не спасут. Фон Баркель предлагал ампулу. Отказался. Разве мог он тогда знать, что все так обернется? Ампула пригодилась бы. Все же лучше пули.

— Я скажу вам правду, — вдруг заговорил Царьков, решив, что всей правды он все равно не скажет. — В советский тыл я направлен штабом армейской группы…

— Кем конкретно? — спросил Борцов. — Штабом не прикрывайся.

— Отделом «Один-Ц»… Так полагаю…

— Полагаю… Ну и подлец же ты, Царьков… На русской земле стоишь, русским воздухом дышишь, сам, если не ошибаюсь, русак, а все ловчишь, изворачиваешься. Перед кем выслуживаешься? Кому свою душу запродал? И когда? Где? Может, скажешь, подобрали на поле боя в бессознательном состоянии? Полуживым? Это скажешь?

— Не скажу… Я больше ничего не скажу…

— Зря хорохоришься, — тихо, но внятно заметил Борцов и, сделав паузу, добавил: — гражданин Попков…

Царьков вздрогнул, весь съежился и пугливо оглядел палатку. «Да что же это с ним происходит? Будто под кинжальный огонь попал, головы не поднять. Даже кличку в абвере узнали. Откуда? Каким образом? И что это за подполковник? Почему его лицо вдруг показалось знакомым? Неужели встречались? Где?»

Он опять поднял на Борцова помутневшие, утратившие живой блеск глаза. Мысль пульсировала короткими, нервными толчками. Где же могли встречаться? В какой точке пересеклись их взаимно опасные пути? На фронте? В тылу? У немцев? Но почему у немцев?

В другое время, в иной обстановке Царьков, конечно, вспомнил бы… Однажды он видел Борцова в канцелярии абверкоманды. Правда, тогда они сидели друг против друга считанные минуты. Царьков, или в тот раз Попков, получал документы, отправляясь на первое задание. Память, несомненно, подсказала бы ему, как было дело. Но только не в этот трагичный для него момент!

— Я-то думал, что в тебе хоть немного человеческого еще осталось, — проговорил подполковник, нарушив гнетущую тишину. — Дескать, вернулся блудный сын на родную землю, вернулся и понял, что грехи сотворил тяжкие. И со слезами упал на колени, ударил своим глупым лбом об эту самую землю… Случалось же такое! Другие отшельники, поколесив и натворив бед, возвращались и горько каялись. Родина-мать, конечно, воздавала им должное, но уже со скидкой на чистосердечное признание… А ты воротился зверем, вон какие глазища на меня пялишь! Ну что ж, пеняй на себя. Долгонько ты за жизнь цеплялся…

— Не за жизнь я цеплялся! — зло выкрикнул Царьков. — Не за жизнь! Заблуждаетесь, гражданин офицер. Много на себя берете. У нас, мол, благородная цель, идея и прочее, а у Царькова только шкура. Да? Да? — все больше выходил он из себя.

— Ну, насчет шкуры ты брось. Зря все это… Ценишь ее ты высоко. Часовому вон сколько отвалил. Сто тысяч!

— То не деньги, так, раскрашенные бумажки. Вернутся немцы, ногами топтать будут, дорожки к туалетам выстилать…

— А ты еще веришь, что фашисты вернутся? Ганс Деффер, твой напарник, и то сомневается, а ты — веришь? Ну, ну, дожидайся, как же, тебе они очень нужны. Позарез нужны. Получишь свои тридцать серебряников.

— Мне и серебряники не нужны! — Царькова уже трясло от клокочущей внутри злобы. — Не нужны, слышите? Мне земля нужна… Земля!…

— Землю ты получишь, это уже очевидно, — пообещал Борцов. — Конечно, не в гектарах и не в десятинах, но получишь… Трибунал тебе точно отмеряет, в полном соответствии с законами военного времени.

В палатку вошел капитан Самородов, молча присел.

— Так вы что? Меня в трибунал?

— А куда же? Дорога тебе туда выпала.

— На восток?

— Да уж не на запад, — подполковник переглянулся с начальником заставы. — Пусть солдаты уведут его, да ни на секунду не спускают глаз.

Оставшись наедине с Самородовым, Павел Николаевич продолжал:

— Ладно, с этим все ясно, в поиске он нам не помощник. Сегодня же отправьте его в прокуратуру. Начальником конвоя назначьте своего заместителя. Те сто тысяч тоже отправьте, пусть сто тысяч приобщат к делу. А радист поживет у нас. Надеюсь, ему здесь понравится: лесной воздух, нормальные харчи. Только кормите Ганса получше, а то глядеть на него тошно.