Загадка Отца Сонье - Вадим Сухачевский

— И что же, Тайна расползлась по этой необъятной России? — спросил господин Метерлинк.

— О, нет, — ответил господин Хоффе. — Видимо, император Павел все-таки внял предостережениям мальтийцев и выпускать ее на волю не стал. Но она и не умерла вместе с ним, ибо, как я уже говорил, такие Тайны не умирают. Тут, однако, я вынужден сослаться на сведения, полученные мною приватно от одного русского князя, не разглашая его имени. А тот, в свою очередь, получил их от своего деда, известного и влиятельного царедворца павловских времен. Так вот, по этим сведениям, примерно за год до своей гибели император Павел однажды заперся на всю ночь у себя в кабинете и до утра собственноручно писал некое письмо. Весьма, скажу я вам, странное письмо, если учесть, что затем он запечатал конверт с письмом мальтийскими печатями и отправил свое послание в путешествие на сто лет.[30]

— То есть как? — не поняла госпожа Кальве.

— Очень просто. Уже наутро его указом была создана специальная тайная канцелярия, с должностями, передаваемыми по наследству; единственной целью данной канцелярии было заботиться о сохранности печатей и в конце концов передать письмо российскому императору, который там будет править ровно через сто лет.

— И что же, по-вашему, содержалось в этом письме? — спросил Метерлинк.

— Увы, этого покамест не знает никто, — с сожалением отозвался Хоффе. — Доживем до тысяча девятисотого года (именно тогда, согласно завещанию Павла, истекает срок) — глядишь, и узнаем… Впрочем, — добавил он, — искренне в том сомневаюсь. Вероятнее всего, так и не узнаем никогда. Уж не ведаю, что там, в тысяча девятисотом, произойдет, но не сомневаюсь – подобные тайны даже без всяких особых канцелярий неплохо умеют сами себя оберегать. Одно лишь могу сказать с уверенностью: едва ли в этом конверте запечатаны какие-нибудь наставления, дворцовые секреты или там любовные откровения – через сто лет подобные вещи уже не интересны ни одной живой душе. А стало быть…

— …Стало быть, по-твоему, там эта самая Тайна и содержится? — приоткрыл глаза его дядюшка-епископ, про которого я уж было думал, что он давным-давно глубоко спит. — Что ж, мой мальчик, твои резоны…

— Мои резоны, — подхватил племянник, — кажутся мне единственным разумным объяснением!

— Возможно, возможно, не стану спорить. И таким образом, это означает…

— …Это означает, что свитки господина кюре на сегодняшний день – единственное, что может сколько-нибудь приблизить… да и приблизило нас уже к постижению одной из Величайших Тайн на земле! И суть ее сводится к тому… Впрочем, поскольку дядюшка не хочет…

— И все-таки нельзя же вот так вот, мой милый Эмиль, обрывать на полуслове! — немного обиженно произнесла госпожа Кальве. — Быть может… — она взглянула на епископа почти с мольбой во взоре, — …быть может, если я хорошенько попрошу, монсеньор не будет столь суров? — Глаза ее бархатились необычайно. — Монсеньор!..

— Ах, — отозвался епископ, — старость не столь сурова, сколь склонна к усталости. По правде, меня весьма утомил этот разговор. Да и подагра моя разыгралась. Посему, при всей моей признательности к нашему господину кюре за этот замечательный вечер, вынужден вас оставить. Так что прощайте, дети мои.

С этими словами он осенил всех крестным знамением и, сопровождаемый отцом Беренжером, на своих подагрических ногах заковылял к выходу.

— А по-моему, — сказала госпожа Кальве, когда они отдалились, — старость, особенно обремененная высоким саном, не столь устала, сколь попросту слепа. И счастлива своей слепотой, ибо можно не видеть того, чего видеть не желаешь. Что может быть страшнее слепоты?! Вы со мной согласны, дорогой Метерлинк?

— Ах, не вполне, — проговорил молодой человек. — Я как раз недавно думал об этом. Я подумал, что слепцы иной раз намного ближе к истине, нежели мы, зрячие, ибо мир они видят разумом и душою – тем главным, что отличает нас от зверей. И в это жестоком мире они вполне могли бы стать нашими поводырями… Впрочем, это так… некоторые раздумья, совершенно безотносительные к вопросу о Тайне. Мне, как и вам, очень хотелось бы понять, в чем там дело.

— И тем не менее, — вновь оживился господин Малларме, — не теряйте эту мысль насчет слепцов, мой дорогой Морис. Отличная и весьма плодотворная мысль, вполне в духе символизма. Осмелился бы даже вам посоветовать написать что-либо на эту тему. Возможно, лучше всего это легло бы в основу даже не стихов, а пьесы. Ибо ваши последние стихи, те, что вы изволили мне дать вчера…

— Новые стихи? — заинтересовался Дебюсси. — Ты мне их не давал. Я как раз ищу для романса…

— Стихи?.. О, как было бы интересно послушать! — вклинилась госпожа Кальве, но сильно покрасневший молодой человек, обращаясь не к ней и не к Дебюсси, а к Малларме, проговорил:

— Ах, забудьте, Бога ради, про эти стихи. Мне уже самому, клянусь, стыдно о них вспоминать… — Увидев возвращающегося отца Беренжера, он поспешил перевести разговор на другую тему: — Не вернуться ли, действительно, к нашей Тайне? Кажется, мы все тут одинаково заинтригованы.

Не имея окончания фразы дядюшки, молодой Хоффе не сразу нашелся с чего начать и промямлил:

— О, эта Тайна!.. Но тут, право же, боюсь впасть совсем уж в ересь… Хотя свитки преподобного Сонье со всею однозначностью говорят…

— Да не томите же, это жестоко! — едва опять не воспорхнув, воскликнула госпожа Кальве.

— Да, да… — рассеянно кивнул господин Хоффе. — Самые истоки Тайны берут начало еще в Палестине – посему именно тамплиеры, первыми оказавшись там во время крестового похода, первыми в послемеровинговскую эпоху и обнаружили их. Думаю, это ввергло их в полное ошеломление, а потом, когда чуть пришли в себя, заставило переосмыслить некоторые места самого Святого Писания. Так что те, кто впоследствии обвинял их в ереси, был не так уж и предвзят, как это у нас принято считать. Главное из этих мест касается, пожалуй, приведенного в Писании образа Марии Магдалины. Не случайно ее именем тамплиеры потом называли почти все воздвигнутые ими храмы, вроде того полуразрушенного, что стоит сейчас в Ренн-лё-Шато. Неужели действительно всего лишь прощенной блудницей она была? Но тогда вовсе уж становятся непонятными некоторые тексты… Ах, нет, забегая несколько вперед, начну все-таки с другого – с корабля, с этой триеры, которая, покинув Палестину, устремилась в Средиземное море и плыла, покуда не пристала к берегам нашей Галлии. Кто же, спрашивается, находился на борту этого корабля?.. "Голубка", кстати, было его имя…

— "Голубка"!.. — эхом отозвалась госпожа Кальве. — Превосходное имя – "Голубка"!

— Да, "Голубка" – это следует из тех самых свитков, — подтвердил господин Хоффе.

Ах, как я обхаживал в эти минуты именно его, как норовил, опередив лакея, сам поскорее поднести ему спичку к сигаре, чтобы не пропустить ни слова из того, что он говорил. И как поглаживал при этом в кармане свою стекленцию, Спиритус Мунди!..

Но и стекленция не помогла. Ибо в этот самый миг отец Беренжер сказал мне:

— Давай-ка ты, Диди, отнеси вниз грязную посуду. Стол мне понадобится, чтобы развернуть свитки, — пояснил он гостям.

Ничего более не оставалось, как выполнять его повеление.

Кто бы знал, как я спешил!

Но пришлось слишком долго искать, куда ткнуться с этой горой посуды, коридорные направляли меня то туда, то сюда. В результате из-за спешки я окончательно сплоховал – оступился на ровном месте, все с грохотом полетело на пол, и потом долго я под надзором сурового старшего коридорного подбирал с пола и выковыривал из-под плинтусов фарфоровые черепки.

Но и этим дело не кончилось, ибо затем старший коридорный еще, наверно, полчаса переписывал разбитую посуду, каждую плошку называя своим замысловатым именем, чтобы затем представить список нанесенного гостинице ущерба моему преподобному к оплате. Поэтому, когда я вернулся в наши апартаменты, с сожалением понял, что все самое главное, вероятно, уже было сказано.

Гости как раз собирались уходить. Госпожа Кальве восклицала на прощание:

— О, неслыханно, неслыханно! Неужели действительно такое могло быть?!

А господин Малларме перед тем, как уйти, сказал отцу Беренжеру:

— Все крайне любопытно, господин кюре… Впрочем, после всего услышанного даже не знаю, как вас теперь называть. Неужто…

Нет, он не договорил, однако мне теперь в моей перемешавшейся, как цементный раствор, памяти так и слышится ответ преподобного:

— Ты сказал! Ты сказал!..

6

Ну вот, дорогая гляделка моя, досточтимая Роза Вениаминовна, — и вы при сем еще будете с недоверием во взоре спрашивать, знал ли я того самого господина Малларме! Да, как изволите удостовериться, я знал, я знал его! И господина Метерлинка, и госпожу Кальве, и господина Дебюсси!