Кофейная книга - Макс Фрай

Он привел меня в кафе возле подземного перехода. Кривой деревянный домик, чудовищная вывеска, которой не видно с дороги, алюминиевые пепельницы, прибитые к столикам здоровыми гвоздями. Вполне приличный кофе и вечный джаз из хрипящего динамика. С тех пор я по будням встаю на час раньше, отправляюсь в кафе, сижу там на неудобном пластмассовом стуле и смотрю в маленькое окошко. За ним мелькают машины и качается ветка тополя.

Зачем?.. Бог его знает… Просто так не делает никто, кроме меня, — это слабое, но все же действенное лекарство против серых костюмов и серьезных лиц.

У бесконечного пути есть цвет, звук, запах и вкус. Серое утреннее небо, гул колес и резкие гудки, незнакомая музыка, табачный дым, кофе, кисловатые, отдающие железом капли городского дождя.

Я — никто, пылинка, обломок, осколок. Я смотрю в окно, а бесконечный путь проходит мимо меня. Каждый день.

Утром первого сентября в придорожном кафе неожиданно много людей. У стойки толпятся школьники из экскурсионного автобуса, длинный стол вдоль стены заняли невыспавшиеся дальнобойщики. Случайные лица запоминаются намертво — так, я помню рыжую девочку с прозрачными зелеными глазами, двоих длинноволосых парней, бледных до синевы «после вчерашнего», бодрого дедулю в куртке, заштопанной цветными нитками. Кто-то из них так же будет помнить меня. Красные георгины в руках строгой женщины, яркие школьные сумки с бесконечными микки-маусами и черепашками ниндзя.

Это время…

Время…

Я застываю камнем, камни вечны, не течет время под лежачий камень…

Я беру со стойки чашку кофе и отправляюсь искать свободное место. У окна, под тяжелой деревянной балкой, клюет носом юная белобрысая девица, телосложением напоминающая сильно вытянутую швабру.

Разумеется, черт меня дергает спросить, свободно ли место за ее столиком.

Разумеется, она отвечает «да» хрипловатым прокуренным голосом. Простужена почти насмерть, и неудивительно: на ней тонкая водолазка, поверх которой надета только серебряная цепочка. Рядом со стулом — внушительных размеров рюкзак. Сама же девица затянута в черное и вид имеет скорбный и мудрый. По крайней мере, именно такой она себе кажется.

Возможно, она хороша собой.

Возможно, даже очень.

Но мне сейчас не до этого. Я вижу другое… Моя соседка — такая же неподвижная часть мира, как белые кофейные чашки и высокий табурет возле стойки, как голубоватый табачный дым, висящий над столами. Я многое отдал бы, чтобы она осталась здесь навсегда. Но — школа или училище, родители, любимая собака, кошка, хомячок, канарейка, музыкальный центр, книжная полка, подружка зайдет вечером, а он все не звонит, какая гадость этот дождь, хоть бы одна сволочь остановилась… Впрочем, кто знает… Скорее всего, рюкзак и дорожная одежда сродни нелепому костюму на сцене. Может быть, она живет в двух шагах отсюда и никуда не спешит, но ей хочется быть чудной странницей в черном. Может быть…

Не может. Дурацкое сочетание: пренебрежительная усмешка и огромные сияющие глаза. Но, бог мой, как ей идет! Ей хочется чудес, любых, крохотных, нелепых, просто чтобы удостовериться, что они — бывают. А я — совершенно случайно — сижу напротив.

И понятия не имею, с чего начать разговор. Не с погоды же…

— Дождь… — тихо говорит она и смотрит сквозь меня.

— Дождь… — соглашаюсь я.

Мы долго молчим.

Она понятия не имеет, кто я такой, не знает про конструкторское бюро, дорогу вдоль бетонного забора и поломанные карандаши. О каком чуде может идти речь, когда напротив со скучающим видом сидит тип вроде меня? Инженер, дурак, зануда… К счастью, здесь нет никого, кто мог бы рассказать ей правду. Я также понимаю, что моя соседка — примерная школьница или студентка, мамина дочка, чья-нибудь девушка и наверняка слушает всякую сентиментально-бездарную дрянь. Но мне хочется, чтобы она была — ничья, ниоткуда, внезапно возникшая; хочется знать, что скоро она выйдет за дверь и растворится в дожде и тумане, продолжая свой путь никуда.

Поэтому я нарушаю молчание первым. Мне не нужно ничего придумывать — слова давно нашли меня сами. Мне тоже хочется сказки… и наплевать, кто будет за это платить.

— Дождь…

Первое слово сказано, веревочка закрутилась; подбираю разноцветные бусины, жемчуг и граненое стекло, золото и латунь — вперемешку. По выщербленным ступеням, по белому песку дальних берегов, сквозь высокие залы и осенние леса, через реки и тропы — меня ведут ее сумасшедшие глаза. Я чувствую себя прижатым к стенке… и совершенно свободным. Утренняя дрожь отступает, сменяясь непривычным теплом, будто мы сидим у костра и слышим, как дождь уходит по опавшим листьям. Она должна расслышать. Что она видит вокруг — такими глазами? Чувствует ли тепло и свободу?

У нее холодные, неживые руки. Она не верит мне. Думает, что я псих. Или, еще хуже, что я к ней клеюсь. Взгляды и шаги скользят рядом. Время проходит, не задевая нас; мы слишком привычны здесь, нас никто не заметит. Ее стакан с апельсиновым соком подпрыгивает, когда за окном проезжают тяжелые машины, мой кофе давно остыл; школьники погрузились в свой автобус под окрики женщины с георгинами.

Боже мой, думаю я, так было всегда. Почерневшие от сырости и табачного дыма потолочные балки, дождь, глухо стучащий в жестяной подоконник, и девочка с замерзшими руками; она глядит на меня еще недоверчиво, но…

Дождь переполняет реки и озера, вода размывает непрочные берега, срывает плотины…

…и всегда, неизбежно — в пути; копить секунды, минуты, часы, годы, отнятые у дома — в дар дороге; в пути — будто в погоне за дождем и ветром, за запахом дыма и теплом костра, за прикосновением руки случайного попутчика, за вечной молодостью…

Смотрит не моргая. Лицо — каменное. Только губы дрожат.

Я дурак. Клинический.

Я ведь сейчас уйду, а она поедет домой, отыщет веревку покрепче, приладит петлю… Или разругается с матерью, с подружкой, с молодым человеком — отведет душу. Или просто проплачет всю ночь.

Потому что не бывает бесконечной дороги и вечной молодости. Она слишком много читала, видела, слышала, чтобы поверить мне. Никто не виноват.

Я ухожу быстро. Очень быстро, не оглядываясь.

Теперь она может все. Выйти за дверь, подставить лицо ветру и дождю, остановить машину, уехать на край света…

Только зайдет домой покормить хомячка и позвонить подружке, а потом — плохая погода, завтрашняя учеба, домашние дела… Кому нужен вдохновенный бред случайного знакомого, когда вокруг — такие настоящие стены?

А у меня проект два дня как завис, мне не подготовили документы, горячей воды нет уже неделю, и не к кому зайти вечером. И на лице все это наверняка написано. Кому нужны сказки, рассказанные таким сказочником? Мне хочется, безумно хочется, чтобы она удивленно посмотрела мне вслед, покрутила пальцем у виска, допила апельсиновый сок и отправилась домой. Пожалуй, это единственно возможный счастливый финал для моей сказки. Чтобы ни с кем ничего не случилось.

На мокром шоссе меня не сбила заляпанная грязью машина, я закрыл за собой стеклянную дверь, показал вахтерше пропуск, и все стало как раньше.

Навсегда.

Дождь идет третий день…

Когда свободного времени слишком много, перестаешь его замечать.

Кафе возле подземки снесли лет пятнадцать назад. Недавно на его месте появился торговый центр, разноцветный и легкий, как будто собранный из детского конструктора. На втором этаже, под прозрачным куполом, обнаружилась вполне приличная забегаловка. Белые столики, складные стулья и чистые стаканы. Курить нельзя…

У меня так и осталась привычка просыпаться задолго до рассвета. Мне не на кого тратить время и деньги, потому что никого нет. Не сложилось… Чашка кофе вместо завтрака не разорит бывшего инженера, в портфеле вчерашняя газета, ветки тополя качаются над куполом, и не хватает только старого динамика и музыки…

Очкарик из шестого отдела умер позапрошлой зимой. Внучке двенадцать лет, дочка плакала… Ему бы здесь не понравилось.

Рано или поздно умирают все. Я не исключение, и скорее рано, чем поздно, но… Я до сих пор в это не верю. Не верю — и все.

Вчера она сидела за крайним столиком. Апельсиновый сок, серебряная цепочка на шее, перепутанные светлые кудряшки. Шестнадцать лет, не больше. А должно бы под пятьдесят.

Однажды — к тому времени осенняя вода станет льдом, или лед тронется, или зацветут вишни — она сядет за мой столик и возьмет меня за руку. Если узнает…

У нее будут голубые глаза ребенка — и бессмертное сердце; она поймает первое слово, драгоценный камень или граненую стекляшку — какая разница? Она расскажет мне, что случилось потом, когда я вышел не оборачиваясь, оставив на столе пустую чашку, оставив ее — смотреть мне вслед.